Послушайте, разве я преувеличиваю, когда говорю, что остался амбулаторным больным только благодаря чуду? Истерия и предрассудки. Осторожно. Берегись. Не делай того. Не делай этого. Не нарушай закон. Какой закон? Чей закон? Да если бы они вдели кольца в носы и выкрасились в синий цвет — они больше соответствовали бы своему содержанию! Все эти запреты и заповеди — не ешь то, не ешь это… А ведь у нас и без того сумасшедшая семейка. Мои родители до сих пор смеются, вспоминая, как я, будучи еще в нежном возрасте, наблюдал в окно снежную бурю, а потом вдруг обернулся и спросил с надеждой: «Мамочка, а мы верим в зиму?» Вы понимаете, о чем я говорю? Меня воспитали зулусы и готтентоты! Когда я просто пил стакан молока, закусывая его бутербродом с салями — это воспринималось как вызов самому Господу. Вообразите же, что творилось с моим сознанием во время занятий онанизмом! Чувство вины, страх и ужас переполняли мою душу! Что в их мире не было чревато опасностью, не кишело микробами, не сопрягалось с риском? О Господи, ну где же удовольствие, вкус к жизни? Где смелость и отвага? Кто заполнил души моих родителей страхом перед жизнью? Теперь, когда отец на пенсии, у него осталась по сути одна только вещь, которой можно бояться — скоростная магистраль «Нью-Джерси».
— Я не поеду по этой дороге ни за какие деньги. Нужно совершенно выжить из ума, чтобы осмелиться путешествовать по этому шоссе, это узаконенный способ умерщвлять людей…
Послушайте, знаете, о чем он мне напоминает трижды в неделю по телефону? Причем я беру в счет только те звонки, на которые отвечаю — а так телефон у меня звонит без устали с шести вечера до десяти — ежедневно.
— Продай ты эту машину, а? — умоляет отец трижды в неделю. — Окажи мне услугу: продай свою машину, чтобы я мог спокойно спать по ночам. Зачем тебе машина в этом городе — ума не приложу. Зачем тратиться на страховку, гараж, ремонт — это я даже и не пытаюсь понять. Я не могу понять другого — почему ты живешь в этих джунглях? Сколько опять содрали с тебя эти грабители за квартирку два на четыре? Пятьдесят долларов в месяц. Ты сошел с ума. Для меня загадка — почему ты не хочешь вернуться в Джерси? Что ты нашел в этом шуме, гари и разгуле преступности…
А мама?! Она продолжает говорить шепотом. Софи шепчет! Раз в месяц я езжу обедать к родителям, и эта поездка превращается в баталию, требующую полной отдачи, напряжения всех сил, а также хитрости и коварства. Впрочем, за все эти годы мне удалось незаметно свести количество подобных сражений к минимуму. Итак, раз в месяц я приезжаю к родителям, звоню, мама открывает дверь, и начинается шепот!
— Даже и не спрашивай, что я пережила вчера.
Я и не спрашиваю.
— Алекс, — продолжает мама «сотто воче», — ты даже не представляешь, как может на него повлиять в такие дни твой звонок.
Я киваю.
— И еще, Алекс, — я опять киваю: усилия минимальные, но иногда срабатывает. — На будущей неделе у отца день рождения. Мне самой не обидно, что ты не прислал мне открыток на День Матери и в день рождения — меня это не огорчает. Но отцу исполняется шестьдесят шесть, Алекс. Это не шутки, Алекс — это веха в человеческой жизни. Так что пришли ему открытку. Ты от этого не умрешь.
Доктор, эти люди — невероятны! Они непостижимы! Эти двое — самые выдающиеся производители чувства вины! Они растапливают меня, как растапливают куриный жир! «Позвони, Алекс. Приезжай, Алекс. Держи нас в курсе, Алекс. Пожалуйста, впредь не исчезай без предупреждения. В прошлый раз, когда ты куда-то уехал, не сообщив нам об этом, папа уже готов был звонить в полицию. Знаешь, сколько раз на дню он тогда звонил тебе? Вот представь себе».
— Мама, — цежу я сквозь зубы, — если я умру, то полиция обнаружит труп уже через трое суток, уверяю тебя.
— Не говори так! Избави Бог! — плачет мама. О, она такая красивая, когда плачет. И она знает это. Она знает, как воздействовать на меня. Разве я ждал чего-то иного? Как я могу требовать от собственной матери невозможного? — Алекс, это так просто: снять телефонную трубку и набрать номер. Не так уж долго нам осталось надоедать тебе.
Доктор Шпильфогель, это моя жизнь, моя единственная жизнь, и я живу в еврейском анекдоте. Я — «сын» из еврейского анекдота — но только это не анекдот! Господи, кто сотворил нас такими уродами? Такими трусливыми, истеричными и слабыми? «Осторожно! Не делай этого! Алекс — нет!» И почему, лежа в своей одинокой постели и в Нью-Йорке, я продолжаю безнадежно терзать свой член? Доктор, как называется моя болезнь? Может, это то самое «еврейское страдание», о котором я столько раз слышал? Может, это следствие погромов и гонений? Оскорблений и издевательств, которым мы подвергаемся со стороны гоев вот уже две тысячи лет? О, мои тайны! О, трепет! О, стыд, пот и смущение! Манера противостоять самым простым превратностям судьбы! Доктор, я не могу больше бояться неизвестно чего! Наделите меня мужеством! Сделайте меня храбрым! Сильным! Сделайте меня цельным! Хватит быть прилежным еврейским мальчиком, на людях доставляющим радость своим родителям, а наедине с собой терзающим свой член! Хватит!
Где-то на девятом году жизни одно из моих яичек, очевидно решив, что оно достаточно пожило в мошонке, вдруг начало двигаться на север. Сперва я ощущал, как оно в нерешительности колеблется на границе с тазом, но затем, как бы отбросив прочь сомнения, яичко углубилось в недра моего тела. Чем-то оно напоминало выжившего в кораблекрушении счастливца, который носится по волнам в спасательной шлюпке. Вскоре, найдя безопасное местечко за крепостной стеной моего скелета, яичко решило свить себе там гнездо, оставив своего собрата в одиночку противостоять, находясь в мошонке, многочисленным опасностям мальчишеского мира, как-то: шурупам, заборам, палкам, камням, перочинным ножикам и прочим вещам, которые сводили с ума мою мать. О чем она и не уставала мне напоминать. Напоминать, напоминать, напоминать. Напоминать снова и снова.
И снова.
Итак, мое левое яичко обосновалось по соседству с паховым проходом. Нажимая пальцем на складку между мошонкой и бедром, я в первые недели его бегства ощущал податливую округлость яичка; однако затем наступили ночи страха, когда я в ужасе ощупывал себя от лобка вплоть до грудной клетки, надеясь отыскать беглеца. Увы — путешественник скрывался в неизвестных мне местах. Куда же оно делось, мое яичко?! Как высоко оно заберется, прежде чем закончит свой поход? Неужели в один прекрасный день, отвечая в классе у доски, я открою рот — и на кончике языка вдруг окажется мое яйцо? В школе на уроках пения мы пели хором песню:
Я — капитан своей судьбы!
Я — хозяин своей души!
А тем временем внутри моего собственного тела одно из яичек развязало анархистский мятеж. И я был не в силах водворить его на место!
Примерно в течение полугода, пока отсутствие яичка не было замечено во время ежегодного профилактического осмотра нашим семейным доктором, я не раз обдумывал свое диковинное положение. Я знал, что в мозг яичко точно не проберется — нет! Но что будет, если вдруг по пути назад яичко решит остаться навсегда в кишечнике и превратится в подобие такого яйца, которое мне довелось видеть однажды, когда мама потрошила цыпленка. А если у меня начнут расти груди? А если мой несчастный пенис усохнет, станет хрупким и в один прекрасный день отвалится и останется у меня в руке, когда я буду писать? Может, я превращаюсь в девочку? Или, что гораздо хуже, в такого мальчика, которому Роберт Рипли из передачи «Хотите — верьте, хотите — нет» заплатит вознаграждение в размере ста тысяч долларов. Хотите — верьте, хотите — нет, но в Нью-Джерси живет девятилетний мальчик, который не отличается от обычных мальчиков ничем, кроме того, что он может рожать детей.
Кому достанется награда? Мне или тому, кто сообщит о чудо-мальчике?
Доктор Иззи пощупал мою мошонку так, словно выбирал себе отрез на костюм, и сказал папе, что мне нужно будет сделать несколько гормональных инъекций. Одно из моих яичек не до конца опускается в мошонку — не может быть, это неслыханно… «А если уколы не помогут?» — не на шутку встревожился папа. Что тогда?.. Здесь, на самом интересном месте, меня выпроваживают в приемную. Полистай там журналы.
Уколы помогли. Я спасен от ножа. (В очередной раз!)
Ох уж этот папа! Этот добрый, беспокойный, непостижимый, страдающий запорами папа! Обреченный на запоры этой Святой Протестантской Империей! Уверенность в себе и изобретательность, властность и обширные связи, — папа был лишен всего того, что позволяло голубоглазым и светловолосым его сверстникам воодушевлять людей, командовать ими, а в случае необходимости и притеснять их. Как папа мог притеснять кого-то? Его самого притесняли. Как он мог командовать людьми? Он был лишен всякой власти. Как он мог наслаждаться триумфом, если так презирал триумфаторов? И, быть может, саму идею триумфа.
