Выйдя со вздохом облегчения и приятным ликованием на крыльцо епархии, отец Логгин приободрился и сей же день выехал назад в Тотьму.
Однако, и личный визит не ускорил решения дел его прихода. Завидев воеводу, отче сворачивал в проулки, ибо тот уже не шутейным голосом предупреждал, что спишет все расходы на харчевание и охрану колдуньи на счет его, отца Логгина.
— Одной капусты съела уж две бочки, а хлеба с солью и не смерять, — попрекал городской голова духовного отца.
Когда батюшка впал уже в грех отчаяния, наблюдая, как серебрит траву осенняя изморозь, прибыла повозка с приказным дьком в сопровождении трех верховых, который и доставил вожделенные грамоты, а так же передал на словах. Облегчению и счастью отца Логгина не было предела: Феодосью предписано было казнить сожжением в срубе при непременном сборе всей паствы, а батюшке собирать именье и на казенный счет первого ноября, либо любым ближайшим обозом за свои куны, отправляться в Москву. Ждать первого ноября батюшке совершенно не хотелось, поэтому казнь было назначена напослезавтра (надо было успеть возвести сруб), а отъезд на другой же день с планируемым присоединением тотемских возов с товарами — к ожидаемому прибытием поморскому.
В этот же день на Государевом Лугу застучали топоры, рубили древодели Феодосье большую и светлую — без крыши, смертную избу. На вечерне, а также на торжище объявлено было об обязательной явке всех на казнь колдуньи. Впрочем, о сем можно было и не уведомлять, редкий тотьмич отказал бы себе в удовольствии увидеть такое впечатляющее зрелище.
Глава двадцать седьмая
ПРОЩАЛЬНАЯ
Жизнь до смерти протекала у Феодосьи, как и у отца Логгина, в мучительном ожидании. Никто из официальных либо каких других лиц к Феодосье в острог не приходил, не допрашивал с пытками (чего она боялась), но и не информировал — что происходит за стенами острога? Даже сторож, ни коим образом, не общался с Феодосьей. Поскольку Феодосья не знала о том, что она волховала трупами вытравленных младенцев, пила кровь убиенных новорожденных и прочих ужасах, о которых сторож, наоборот, знал из речи отца Логгина, то причина его отчуждения была непонятна заключенной. В конце концов, она перестала обращаться к охраннику с вопросами, молча принимая миску с едой. Впрочем, еду страж подавал не в руки Феодосьи, а быстро открывал дверь, стремительно ставил варево на пол и, выскочив прочь, подпирал дверь снаружи плечом, пока управлялся с засовом. Феодосье оставалось только размышлять да изредка выглядывать в крошечное, шириной в один венец бревен, окошечко, выходившее на частокол. В то самое окошечко, в которое глядела она, но с другой стороны, на Истому. Как же давно это было! Да и было ли? Если бы не спрятанная на поясе хрустальная скляница, Феодосья разуверилась бы в том, что это с ней нежился Истома, и она родила сына Агеюшку. То была молодая счастливая девица. А на соломе в душном остроге лежала, измученная бытием и верой отца Логгина, прожившая огромную жизнь, равнодушная ко всему жена. Потом, на несколько дней, мысли ее занялись Истомой. Касался он этих же стен и лежал на этой же земле, и ел, должно быть, из этой же треснувшей миски! Воспоминания о любимом подействовали на Феодосью благотворно, если так можно было выразиться в ее положении. Она вновь, от бездействия и апатии, вернулась к довольно деятельной жизни: принялась умываться, истово молиться, готовиться к смерти, дабы принять ее подобающим образом, и даже составлять книгу с рассказами о звездах, о цветах, о чудях и о своем житие.
— Одна в остроге, но мне не грустно, ибо творю я книгу, — с удивлением отметила Феодосья.
Как тысячи людей до нее и тысячи, что будут после нее, она открыла для себя наслаждение творчеством, которому не помеха любые стены, довольно куска черного хлеба и миски капусты, которое заставляет время пролетать незамеченным, истицати сияющими открытиями, обуреваться жаждой все новых творений, лететь воображением в самые недосягаемые места и обстоятельства, трепетать от найденного лепого слова, звука или мазка. Несомненно, что было сие творческое вдохновение сниспослано Феодосье, как утешение перед концом ее земных тягот.
Была в ее мысленной книге и глава о встрече со Смертью.
Что смерть ее, на сей раз, неминуема, Феодосье было понятно из обвинения, брошенного отцом Логгином возле подземельной хижины — за такие преступления наказывали отнюдь не сухоястом и поклонами.
Как только к ней вернулось желание размышлять, она тщательно обдумала все обстоятельства, связанные с грядущим отходом либо в рай, либо в ад, что было для нее принципиально, ибо именно в раю ждал ее сыночек Агеюшка.
— Попаду ли я в сады небесные, если огласит отец Логгин обвинения в глумлении и богоотступничестве?
Вспоминая жития самых разных святых, Феодосья приходила к выводу, что обвинения при жизни не имеют никакого значения для Него. Сколько мучеников приняли смерть по ложным наветам! А Господь во всем разобрался, Его не обманешь самыми цветистыми словесами, Он по делам судит, а не по воплям отца Логгина. Вот ведь, и сам Христос распят был между вором и разбойником, и камни в него бросали, и насмехались, а Ему сверху было видно, как оно все на самом деле. При слове «сверху» или «на небесах», Феодосью сразу начинала занимать мысль о том, как необыкновенно было бы полететь к сферам и обозрить устройство звезд и луны. Думала она о крыльях из шкуры или перьев, али об огромной птице, на которой можно было бы подняться ввысь.
— Страшно, должно быть, смотреть на землю с такой высоты! Уж как ветром сдунет, так только держись!
Феодосья даже пришла к выводу, что, несомненно, в неких неизведанных землях вроде Африкии есть такие огромные птицы. Обнаруживаются же то и дело на Белом море неохватно великие рыбы, называется — кит. Брат Путила раз видел, так речил, что размером сия рыба-кит в хоромы воеводы! В пасть пол-дюжины мужиков встало! Чтоб на хребет сему киту взлезть, перекидывали веревки и прислоняли стремянки. Отчего же не быть где-то и огромной птице?
Хуже было ночами. В темноте приходил к Феодосье страх, что не вытерпит она мучений казни, как терпели их святые мученики, и осерчает на ея безволие Господь, и отправит в геенну огненную. Впрочем, у Феодосьи была слабая надежда, что отзовется на ее мольбу бабушка Смерть, ведь обещала явиться по первому зову, как придет срок покинуть сей мир.
Когда Феодосья уже перестала считать дни и ночи и только по цвету кусочка неба, видневшегося над частоколом, да по морозному воздуху, проникавшему в оконце, чувствовала осень, дверь раскрылась не так, как всегда, наполовину и на мгновенье, а на всю ширь.
В камеру вошли двое стрельцов, приказной дьяк со свитком в руках и незнакомый батюшка, видимо, нарочно вызванный из ближайшего монастыря. (Так оно и было, отец Логгин предложил пригласить для последней беседы постороннего отца — «для вящей объективности»). Воевода согласился, он в делах духовных не разбирался, ему, главное, расходы на харчевание побыстрее умерить.
Батюшка с нескрываемым любопытством оглядел Феодосью, поскольку впервые лицезрел колдунью, пившую кровь живых младенцев и плясавшую с чудью некрещеной, но не найдя в ее облике ничего из ряда вон выходящего, быстро вопросил, раскаивается ли она в своем грехе богоотступничества? Феодосья ответила смиренно, что нет за ней такого греха. Батюшка с пониманием во взоре, словно другого ответа и не ждал, быстро отпустил все другие прегрешения, какие было в его силах. Отче не стал вести воспитательных и душеспасительных бесед с отступницей (в отличие от отца Логгина, который уж не преминул бы воспользоваться таким случаем), ибо здраво рассуждал, что перед смертью не надышишься, перед казнью не наетишься, а горбатого могила исправит. И Феодосию вывели во двор. Там ей водрузили на голову чародейский колпак (как он выглядит, отец Логгин представлял слабо, из книг, а отец Нифонт и вовсе не знал), посему колпак был скроен просвирницей Авдотьей по ее наитию. Он сразу свалился со лба на глаза Феодосье, так что, ни она ничего толком не видела, кроме как под ногами, ни ее разглядеть было невозможно. Затем сорвали с колдуньи верхнюю власяницу, так что, осталась она в исподней серой рубахе поверх такой же юбки. Долго ли, коротко ли, Феодосья поведена была своим ходом на двух цепях на Государев Луг, где уж клубилась толпа горожан.
— Феодосью привели! — выкрикнула некая востроглазая бабка.
— Молчи, кикимора старая, — осадила ее Мария. — Где ты Феодосью углядела, если она лежит во сырой земле? А это похожая на нее воровка, укравшая Феодосьины одежды!
— Нет, не она это, не Феодосьюшка, — с надеждой сказала Василиса, когда исхудавшую Феодосью возвели на край сруба, и прослезилась.
— Конечно, не она! — громко подтвердила Мария. — Сроду она таких колпаков не нашивала!
