— Конечно, не она! — громко подтвердила Мария. — Сроду она таких колпаков не нашивала!
На миг воцарилась относительная тишина, поскольку на помост взошел указчик — приказной дьяк — и развернул указ, а тотьмичам очень хотелось еще раз услышать о кровавых деяниях колдуньи, дабы вновь пережить сладкий ужас, охвативший их во время летней речи отца Логгина.
И вдруг произошло необыкновенное знамение! В серых низких тучах быстро разверзнулось совершенно круглое, как колесо, отверстие, через которое на Феодосью упал столб света!
— Божье око! — вскрикнул кто-то.
Все стояли в оцепенении, не зная, разбегаться врассыпную, падать ли ниц или молиться?!
Божье око, через которое Господь с небес следит за паствой, известно всем православным, как известны архангелы или сады эдемские. Но видеть его доводилось мало кому.
— Божье око! — волной поднялся шум.
И напрасно отец Логгин призывал ко вниманию, уважению к приказному дьяку, молитве и даже выкрикнул что-то про атмосферное явление, шум не стихал. Старухи пали на колени, истово молясь. Дети с любопытством глядела вверх, указуя ручонками на дыру в небе. Отец Логгин метался перед срубом, обложенным соломой для более быстрого и надежного возгорания. А Феодосья ничего не понимала и, молча, стояла, глядя из-под колпака на земляков. Дабы ускорить казнь, опасаясь волнений, отец Логгин попросил дьяка оглашать указ, не дожидаясь тишины, а стражников — снимать цепи с рук казнимой.
Освободив запястья, Феодосья крикнула сорвавшимся от волнения голосом «Прощайте, люди добрые! Прощай, белый свет!» и, подтолкнутая в спину, сбежала по настилу, спущенному внутрь сруба. Отец Логгин взбежал следом наверх, сбросил вослед Феодосье люльку, кол и череп — инструменты колдовства, и, спустившись вновь на землю, крикнул стрельцам:
— Поджигай!
И в сей момент кто-то истошно закричал:
— Тотьма горит!
Все обернулись в сторону города. Небо над Тотьмой полыхало багровым пламенем! Огонь охватил уж городские стены и самую высокую точку — колокольню Богоявленского собора! Бурлящий поток, словно текло расплавленное железо из гигантской кузни, с невероятной скоростью приближался к Государеву Лугу. Вот стена огня двигалась уже по дороге, захватывая лодки на Сухоне и окрашивая ее воды в кровавый цвет. Тотьмичи в ужасе помчались, кто куда. Стрелец, ошарашенный происходящим, тем не менее, справно исполнил долг — бросил в сруб факел и ринулся с помоста вниз. Все вокруг, даже небо, стало багровым. Деревья, сруб, земля и воздух вокруг него окрасились в пурпурный цвет. Как, если бы все вещи, в сумерках становящиеся серыми, перекрасить вдруг в красные.
Сруб запылал.
Феодосья сдернула колпак и, задыхаясь от дыма, клубами поднявшегося от соломы, закричала:
— Смертушка, дорогая, любезная, приди скорее к Феодосье-отшельнице, дай умереть без промедления!
А потом, как и предначертано было, в третий, и в последний раз в своей жизни, упала без сознания.
Смерть, в черном, с косой, появилась, как только оборвался Феодосьин вопль. Она встала возле сруба и вопросила окаменевшего от страха, но продолжавшего несть караульную службу стрельца:
— Чего голосит твоя подопечная?
Стрелец молчал чурбаном.
— Али не слышишь? Передай, чтоб отстала от меня, нет ее в списках.
Стрелец медленно покивал дважды главою.
Сруб уж трещал, по стенам побежали языки пламени.
— А ты, бабушка, про какие списки речешь? — наконец вымолвил стрелец, решивший было, что старуха имеет в виду какую-нибудь путаницу с указом.
— Про те, по которым я смертников выкашиваю.
— Так ты — Смерть, что ли? — обозрив черное одеяние, заикаясь, произнес стрелец.
— Нет, Весна-красна! А то, ты меня не узнаешь! — ворчливо сказала Смерть и стукнула оземь косой.
— А, коли колдуньи в списках нет, так за кем ты пришла? Али за мной? — дрожащим голосом прошептал несчастный.
— Без тебя дел хватает! Благонравная жена ждет меня в Ярославле и праведный старец в Новгороде. И никакая она не колдунья!
И старуха исчезла.
Стена огня охватила весь сруб, так что чуть не перекинулся огонь на верного службе стрельца. Слава Богу, вовремя он отскочил в сторону.
Когда тотьмичи добежали до города по, охваченной алым заревом, дороге, дабы спасти, кто добро, кто малых детей, в удивлении увидели оне, что там нет никаких следов пожара! И оставшиеся в городе немощные больные и старики отрицали горение.
— Может, сие было сиверское сияние? — предполагали люди.
И только одна повитуха Матрена обладала достоверной информацией, каковая и разнесена была к вечеру по всем закоулкам. Разъяснила Матрена, что сие явление называется «тьма багровая» или же «багровый туман» и весьма сродни тьме египетской, но бывает исключительно редко, являясь, несомненно, предвестником худых событий.
Другого, тотьмичи от предстоящей зимы и не ждали, потому, помолясь, сели ужинать, а с первыми сумерками улеглись спать, дабы не жечь понапрасну масла в лампах и воску в свечах.
И только звонарь Тихон и возлюбленная им вдова с речки Царевой не знали ни о Божьем оке, ни о миражном пожаре. Оне затопили баню и разоблачили друг друга, и сладко целовал Тихон уста и щеки вдовы, и ласково дрочил ее белую шею, и нежил ее груди, и ласкал ее тело, и вдыхал ее волосы, и думал о том, что сбылась-таки его просьба перед цветочным крестом.
И, это ли не главное доказательство, что крест Феодосьин был угоден Богу, и наградит он ее встречей с любимым сыном Агеюшкой.
На другое утро отец Логгин присоединился со своим возком к проходящему с Сивера обозу, дабы отправился в длинный путь — в Москву. При мысли о столице пробирала батюшку мелкая радостная дрожь — как там будет? Мыслились уж молодому отче научные дискуссии в образованном обществе, великолепные книги, коих так не хватало ему в Тотьме, хоромы с кабинетом для работы, участие в верховных Соборах и законодательной работе и даже заграничные командировки в места оплота православной мысли — Грецию, Константинополь.
Усадив супругу свою, Олегию, в возок, отче заботливо подоткнул вкруг нея толстый войлок, ибо матушку следовало беречь. Во-первых, она должна была разродиться первым чадцем, а во-вторых, поп, лишившийся жены, становится распоп, что могло помешать карьерному росту батюшки. Устроив пожитки, коих у них было немного, он тоже уселся, взяв в руки вожжи и, сказавши «С Богом», покатил вдоль стен Тотьмы, забуселых от утреннего инея, по подмерзшей от ранних морозов дороге.
Обоз растянулся на версту и двигался довольно медленно. В воротах и под стенами города его провожали жены и родители, ибо с каждым обозом уходило в столицу изрядное количество молодежи, которой не сиделось на месте, но когда минула повозка отца Логгина последнюю кузню и склады на берегу Сухоны, наступила тишина, прерываемая лишь скрипом и постукиванием колес да фырканьем лошадей.
Отец Логгин оглянулся на оставляемый им город, где провел он в трудах три года. Теплое чувство к Тотьме, Волчановской улице, маленькой Крестовоздвиженской церкви и толика вины, за то, что оставляет он тотемскую ниву, отца Нифонта в провинциальной их мелкой жизни, охватили было сердце батюшки, и даже защекотало у него, от нахлынувшего, в носу. Но он прогнал сии чувства, вспомнив, что за трехлетней суетой, за всеми этими лешими, багровыми туманами, волками и колодезниками, он совершенно забросил теологическую науку, а ведь планировал разработать такую методологию обращения в православную веру, чтоб стали жители Руси самыми твердыми ее адаптами! Это зело укрепило бы государственную власть, ибо, где сомнение в вере, там и сомнение в наместнике ее на земле русской — Царе. А отсюда волнения и даже бунты.
От сих мыслей отче отвлек вид сгоревшего сруба, места казни колдуньи и лже-юродивой Феодосьи.
Он вспомнил ее огромные голубые глаза и сказал себе:
— Не я наказал ее, а Бог.
Потом дружно повернули все ездоки головы в сторону потемневшего цветочного креста на другом берегу Сухоны, загадывая и моля желания. Перечислять их мы не будем, ибо просьбы сии известного рода, скучны и однообразны — здоровья, денег, удачной поездки, прочее в этом же роде.
Отец Логгин с удовлетворением отметил, что крест пожух.
— Сгниет под снегом, и никто уж через год и не вспомнит об нем.
Но, радость его была преждевременной. Ибо уже просыпались из всех цветов в землю семена, и на следующее лето опять поднялся он самоцветным благоухающим ковром, и лишь через несколько лет края его несколько опали и расползлись. Но, долго еще звали тот луг Федосьиным.
Наконец, обоз покинул окрестности Тотьмы. Но, к сожалению, через несколько верст, возле деревеньки Власиха движение сопроводилось мелким, но неприятным событием. У одного из возов впереди, катившего, аж, с сиверной реки Колы, сломалось колесо. Все встали. Отец Логгин соскочил с возка и пошел за кусты, позрить хотя бы издалека власихинскую древнюю церковь, срубленную без единого гвоздя. Перепрыгнув через канаву и продравшись через еще одну кущу кустов, усыпанных замерзшими алыми ягодами, батюшка вышел на невысокий укос, на котором и стояла церковь. Под укосом бегали и игрались трое либо четверо цыганят. А среди них, переваливаясь, топал со звонким смехом наряженный на цыганский лад белолицый мальчонка. Чадо подбежало к отцу Логгину, и у того кровь застучала в висках — смотрели на батюшку огромные голубые Феодосьины глаза.
