— Где он сейчас?
— Наверху, в постели. Я позвонила в банк и сказала, что у него температура и он пару дней побудет дома. О, Альберт, я не знаю, как мне быть. — Вера примолкла и взглянула на ящик, где лежал разделочный нож. — В следующий раз, когда он опять нападет на Эсмонда, меня может не оказаться рядом.
— Он раньше когда-нибудь на него бросался?
Вера помотала головой.
— А что Эсмонд сказал?
— Спросил только, что случилось с папой.
— В смысле, он никак Хорэса не доставал?
— Ни словом. Он просто спустился в пижаме вниз — узнать, отчего Хорэс так вопит и твердит, что его двое. Бедный мальчик не успел вообще ничего толком сказать, и тут Хорэс хватает нож и кидается на него. Ужас.
— Да уж, — сказал Альберт, изо всех сил пытаясь представить, как его свояк сподобился на такой порыв, равно как и на давнишнее страстное предложение Вере на вершине Бичи-Хед. Черт бы его драл, он должен был вдрабадан ужраться, чтобы кидаться на Эсмонда в присутствии Веры. Даже Альберт подумал бы лишний раз, прежде чем выделываться перед сестрой. — Все равно не понимаю, чем могу помочь, — продолжил он. — Ну, то есть… советую держать Хорэса подальше от бутылки.
— Ты что же, можешь хоть на миг допустить, что я ему разрешаю пить дома? — вознегодовала Вера. — Так вот: совершенно нет. Бокал вина в Рождество, но это другое дело.
Альберту пришлось еще раз переосмыслить характер свояка.
— Ты ведь не хочешь сказать, что он надирается в пабах? Хорэс — в пабе? Быть того не может. Банковские управляющие к пабам и близко не подходят. Это противоречит их религии.
— Ну вот где-то он все-таки напивается, это уж точно. От него несет, как от пивоварни. И он всегда возвращается затемно. Встает на рассвете и появляется дома так поздно, что приходится ставить ему ужин в духовку. В общем, поднимись и поговори с ним. Хочу понимать, что происходит.
Альберт сдался. Он, может, и устрашающая фигура на рынке подержанных автомобилей Эссекса, но сестре перечить не мог никогда. Альберт отправился наверх и обнаружил Хорэса в жутком состоянии.
— Привет-привет, — сказал Альберт шумно. — Что это ты вдруг нажрался и кинулся на Эсмонда с ножом?
Мистер Ушли вжался в матрас. Он и в лучшие-то времена с трудом переносил шурина, а сейчас время было худшее. Его терзала зверская мигрень, кошмары прошлой ночи довлели над ним. Вынести допросы человека, которого Хорэс уверенно считал уголовником, а то и гангстером, он уже не мог.
— Не понимаю, о чем ты, — пролепетал он еле слышно. — Мне нездоровилось.
— Мне можешь ничего не объяснять, Хорэс, мне можешь ничего не объяснять, — сказал Альберт и резко раздвинул шторы.
Мистер Ушли съежился под одеялом и застонал, но его шурина так просто было не остановить. Альберт отыгрывался за годы морального превосходства Хорэса над ним. Он грузно опустился на кровать и сдернул одеяло с лица страдальца. На ярком дневном свете мистер Ушли выглядел еще хуже, а чувствовал себя и подавно. Даже Альберта Понтсона это зрелище потрясло.
— Едрен корень, — сказал он. — Да у тебя, дружище, дела куда паршивее, чем просто похмелюга. И это к бабке не ходи.
— Да понятно.
— Тебе понятно, что с тобой? — спросил Альберт почти сочувственно. Похоже, смертным одром тут попахивает.
— Да, — сказал Хорэс. — Еще как.
— Не сифак ведь, а? — уточнил Альберт. В уме у него носились довольно мерзкие картинки.
— Сифак? — переспросил Хорэс, в уме которого ничего такого не носилось.
— Ну, типа. Застарелый третичный. Сифилис или гонорея.
— Нет, конечно, — возмутился Хорэс, воспрянув из недуга. — Хорошо же ты обо мне думаешь!
— Ладно, ладно. Экий ты сразу важный. Я просто спросил. Со всяким бывает.
— Не со мной, — сказал Хорэс и осел на подушки, лишь слегка успокоившись.
Следующее замечание Альберта Понтсона облегчения не принесло.
— Я просто говорю, что с таким видом, как у тебя, самое время договариваться с годным гробовщиком. Я видал людей бодрее, когда их отключали от аппаратуры.
Хорэс вперил в него ядовитый взор.
— Спасибо тебе большущее, — сказал он. — Уж так ты меня утешил, слов нет. Знаешь, если ты не против, и я тебе буду очень признателен: иди-ка ты вниз и дай мне отдохнуть.
Но Альберта за здорово живешь с места не сдвинешь.
— Не могу, — сказал он. — Вера хочет знать, что, типа, вообще происходит. Встаешь ни свет ни заря, приходишь поздно, смердишь бухлом — у тебя, что ли, шуры-муры на стороне или как?
— Шуры-муры? В каком смысле?
— Пассия, роман. Ну, типа, краля.
— Можешь спуститься и сообщить ей, что такого у меня нету, — сказал Хорэс. — Ничего подобного.
Альберт посмотрел на него с сомнением:
— Ну ладно, верю, хотя миллионы бы не поверили. Это же не злокачественная, правда?
— Нет. Ничего физического. Все гораздо хуже.
Он умолк. Альберт Понтсон был не из тех, кому Хорэс желал бы довериться. Когда дело касается понимания проблем, возникающих, когда у тебя сын вроде Эсмонда, который снует по углам и выглядит точь-в-точь как ты и ведет себя так же, Альберт — не помощник. Человек, направо и налево раздающий барабаны племянникам, которым медведь ухо отдавил, явно лишен всякой чуткости.
С другой стороны, Хорэсу не хватало пороха объясниться с Верой. Ее смесь обожествления Эсмонда с чудовищной сентиментальностью, что Хорэс уже начал считать формой садизма или, по меньшей мере, насилия, сводила на нет любые объяснения. Что угодно будет лучше отвратительной сцены, последующей за любым намеком на то, что Хорэс не выносит вида собственного сына. Альберт же достаточно боялся сестры, чтобы понять Хорэса. И Хорэс принял внезапное решение.
— Это все Эсмонд. Вот что со мной происходит. Он творит кошмарные вещи с моей психикой.
Альберт Понтсон попытался осознать сказанное. Работая с машинами, сменившими хозяина, он имел некие представления о психологии, но психика оказалась для него новым понятием.
— Это ты про барабаны? Ага, Вера мне говорила, но…
— Да не барабаны, — сказал Хорэс. — И не уроки фортепиано. Эсмонд сам… — Он горестно вздохнул. — У тебя нет семьи, тебе невдомек.
— Нет, нас с Белиндой Бог не благословил детками, — сказал Альберт напряженно. Очевидно, это было больное место.
— Благословил? Благословил? Да ты не понимаешь, как тебе повезло.
— Я бы так не сказал. То есть, мы столько лет пытаемся. Что-то там не то у Белинды с нутром, потому что верняк это не из-за меня… Ну да ладно, что у тебя с Эсмондом? По мне, так нормальный, ладный парень.
Хорэс мгновенно забыл о похмелье. Ему и в голову не приходило, что кто-то может считать Эсмонда нормальным, ладным чем угодно, а уж «парень» и подавно звучало подозрительно.
— Что ты болтаешь? — сказал он. — Никакой он не нормальный, и уж точно не ладный. Он вылитый я в свои годы, а такого и самому лютому врагу не пожелаешь. Я не выношу его и не хочу больше смотреть на его жалкую физиономию.
Альберт Понтсон вытаращился на Хорэса и постарался постичь это невероятное заявление. Свояка он никогда не считал хоть сколько-нибудь симпатичным и ни на секунду не понимал, зачем Вера вышла за него замуж, но разделял сестрину сентиментальность и приверженность самым посконным семейным ценностям. В его мире отцы обязаны любить сыновей или хотя бы ими гордиться. То же касалось кошек и собак. Ты их любишь, потому что они — твои. Разглагольствовать о том, что терпеть не можешь собственного сына, — не просто некрасиво, это неестественно.
— Некрасиво так говорить, Хорэс, — произнес он наконец. — Совсем некрасиво. Эсмонд твой сын. Он похож на тебя, и это правильно и хорошо. Было бы чертовски странно, если б нет. В смысле, если б у меня был сын и он бы походил на кого-то другого, мне бы это не понравилось — я часто отлучаюсь из дома, ну, ты меня понимаешь?
Хорэс подумал, что понимает, но придержал язык. К нему приближалась замечательная идея. Она требовала помощи шурина, но — невольной. Надо действовать очень осторожно. Хорэс Ушли обратился к своему банковскому опыту. Долгие годы он разводил клиентов, которым совсем не требовалось увеличения кредитов, на увеличение этих кредитов, при этом отказывая нуждавшимся малым предпринимателям.
— Что ж, согласен, нехорошо я себя веду. Все понимаю, но ничего не могу поделать. Он все время болтается рядом, имитирует меня. Словно… словно у меня доппельгангер.
— Доппельгангер? — переспросил Альберт, у которого с этим словом были такие же проблемы, как и с «психикой», — возможно, по естественной причине: мысль его редко простиралась за пределы мира купли-продажи машин. И он точно не слыхал, чтоб кого-нибудь звали доппельгангером.
— Двойник — тот, кто всегда с тобой, ведет себя, как ты, от него невозможно отделаться, — объяснил Хорэс. Выдержал паузу и добавил, зловеще блестя глазами: — Только убить.
