После этого они пошли домой, одна впереди другой.
Придя домой, они молчали. Однако время от времени бросали друг на друга разъяренные взгляды.
«Ну, я тебе покажу», — думали они.
Они поужинали и улеглись спать.
У них была всего одна кровать. Узкая железная койка с продавленными пружинами. Они проспали на ней вместе пятьдесят лет.
Они не знали, как им поступить, старались не касаться друг друга. Но когда это им не удалось, они все же обнялись, поцеловались и тихонько покусали друг друга за ушко. «Из-за нищеты нашей я тебя целую», — думала одна старушка. «Можно подумать, такое уж это райское наслаждение», — думала с презрением вторая старушка. Однако они делали вид, что их это совершенно не трогало. Это ведь тоже что-то означало.
У них была темная, захламленная спальня, заросшая паутиной, увешанная пожелтевшими гравюрами, разгороженная темно-красной ширмой. У стены стоял тяжелый буфет с ящиками, набитыми упакованными в пергаментную бумагу серебряными ложками, ножами и вилками. Над ним висела фотография их обеих, сделанная на море пятьдесят три года назад.
Гудели мухи. Это было начало лета. На окраине города.
ДВЕ СТАРУШКИ.
Однажды к ним в дверь позвонили. У порога стояла огромная краснолицая старуха, всклокоченная, в роговых очках и с длинными ногтями, покрытыми фиолетовым лаком.
— Знаете меня? — спросила она.
— Нет.
— Я на этой же самой улице живу.
— Ах вот как, — сказали старушки.
— Никогда, что ли, не встречали меня?
— Нет.
— В самом деле?
— В самом деле.
— Я страдаю редкой разновидностью нервного расстройства.
— О.
— Хотите, поподробнее расскажу?
Старушки промолчали.
Толстуха вошла в комнату и уселась за стол. День клонился к вечеру. Она рассказывала о себе, осталась к ужину и не собиралась уходить домой. «Нет-нет, — сказала она, когда старушки намекнули, что пора бы и честь знать. — В этом нет никакой надобности».
Ночью она лежала в постели между ними двумя, тучная, тяжело вздыхая в неспокойном сне.
На следующее утро об уходе уже и не заговаривали. Она заглядывала во все шкафы, выдвигала ящики. Ей приглянулось зеленое платье одной из старушек, хоть оно и было ей тесно. Она его натянула. Свое старое платье она выкинула в мусорное ведро.
Широкими, уверенными шагами расхаживала она по комнатам и вмешивалась во все происходящее. И когда одна старушка хотела сказать что-нибудь другой, толстуха говорила:
— Да, да, знаю я эти дела, все шушукаетесь друг с дружкой, вот как это называется. Темные делишки затеваете!
Она тряслась от злобы, презрительно фыркала и скребла у себя под коленками.
Старушкам не хотелось огорчать ее. Им еще никогда не случалось никого огорчать. К тому же, они в жизни своей не слыхали о таком нервном расстройстве, о котором толстуха без конца им твердила и которое могло иметь столь причудливые последствия. Они перестали разговаривать друг с другом и только изредка обменивались взглядами.
— Да-да! — кричала толстуха, когда это замечала. — Я все вижу! Тайные взгляды, а? Тайные знаки!
Через пару дней она сказала:
— Нет, так дальше дело не пойдет.
Отныне она запретила старушкам находиться в одной комнате. Есть они должны были по очереди. Когда одна ела, другая сидела взаперти в ванной. А ночью они укладывались спать по разным углам: одна в гостиной, другая в спальне, поочередно на большой кровати рядом с толстухой.
Когда им приходилось встречаться в дверях, толстуха стояла начеку, презрительно задрав нос, и покрикивала:
— Ну да! Конечно! Сигнальчики тайные, да?
Они больше не выходили на улицу.
За покупками для них ходили знакомые. Оставшимся членам своих семейств они под толстухину диктовку написали: «С этого дня больше нас не навещайте. Мы совершенно ничего против не имеем».
Время от времени старушки улыбались друг другу.
Когда толстуха это заметила, она заперла одну из них в шкафу, а вторую затолкала под кровать.
— Заговорщицы! — вопила она. — Какие же вы заговорщицы!
Наступила зима.
Иногда старушки урывали возможность обменяться взглядами. И тогда теплое чувство обволакивало их. «Как хорошо, — думали они, — что чувство невидимо».
Так продолжалась жизнь этих трех старушек.
ДВЕ СТАРУШКИ.
Одна старушка не могла больше переносить вида другой старушки — ее старых ссутуленных плеч, ее морщин, — той самой женщины, которую она так страстно когда-то любила, чью гладкую кожу покрывала поцелуями и ласками, — кончики пальцев вверх по стройной ноге, вдоль бедра, затем по крутому изгибу наверх…
Разговаривая со второй старушкой, она прикрывала глаза рукой. Ей не хотелось ее больше никогда видеть.
Она разгородила стол деревянной планкой и намертво приколотила ее, так что они могли больше не смотреть друг на друга за едой. По ночам, в постели, поцелуи и ласки в темноте — это было еще терпимо, но вот видеть, это было просто ужасно.
Их жизнь сделалась невыносимой.
— Ну что же я могу тут поделать, — сказала вторая старушка.
— Да ну, конечно, ничего, — сказала первая. — Не бери в голову. Ясное дело, ничего ты поделать не можешь. Это все я виновата. Хотела бы я об этом не думать. Да вот мысли все время вокруг этого вертятся.
Однажды утром она вернулась домой с каким-то свертком.
— Я тут нашла кое-что, — заявила она.
В свертке были матерчатые очки на черной прорезиненной ленте.
— В самый раз, — сказала она. — Еще бы стекла черные.
И она достала из сумки баночку черной краски и кисть.
— А еще я вот что купила.
Она закрасила стекла черным и надела очки.
— Ничего не вижу! — вскрикнула она. — Ты где?
— Я здесь, — сказала вторая старушка.
Они кинулись друг другу в объятия.
— Ты сразу здорово помолодела, — сказала первая старушка.
Они обменялись поцелуем.
Первая старушка продолжала носить очки. Вторая водила ее из комнаты в комнату.
— Я их больше никогда не сниму, — сказала первая старушка.
— И не надо, — согласилась вторая.
В ту ночь ей казалось, что ей снова двадцать один, в точности как тогда, когда они впервые поцеловались.
Первая старушка была стара и необузданна в восторгах наслаждения.
Сердца их бешено колотились.
Потом вторая старушка долго лежала, уставясь в потолок, черные очки на груди, в то время как первая старушка покойно и размеренно дышала во сне.
«Как много народу умирает несчастными, — думала она. — Несчетно. Каждый второй. А подумать, так и вообще все. А мы вот нет!»
Она улыбнулась в темноте и кончиком пальца осторожно погладила стекла очков.
ДВЕ СТАРУШКИ.
Время от времени одна лысая старуха без приглашения наведывалась к ним.
— Случись, что одна из вас умрет, можно мне тогда вместо нее? — как-то раз поинтересовалась она. — Я такая одинокая.
Старушки не знали, что ответить, предложили ей чаю.
И вот однажды одна из старушек умерла. В полдень того же дня заявилась лысая старуха.
— Что, умерла-таки? — посочувствовала она. — Какая жалость…
Она огляделась и сказала:
— А что, может, мы…
— Нет, — отрезала другая старушка.
— Но мы же вроде договорились…
— Ничего мы не договорились.
— Ну как же, как же. Ты просто забыла из-за всех этих треволнений. А ведь худшее еще впереди!
— Тебе нельзя тут оставаться, — сказала вторая старушка.
Лысая старуха кивнула и уселась.
— Я хочу побыть одна! — всхлипнула вторая старушка.
— Ну так я пойду посижу в другой комнате, — согласилась лысая старуха.
Минут через десять она вернулась.
— А теперь можно с тобой побыть? — спросила она.
— Нет.
Еще через десять минут из другой комнаты послышалось:
— А теперь?
Вечером она затащила вторую старушку в спальню.
— Надо бы малость отпраздновать, — сказала она, — я хочу сказать, от печали да радости один шаг, вот такусенький, с миллиметрик.
Она сама едва держалась на ногах и еле сумела повалить вторую старушку на постель.
— Согрей-ка постельку, — приказала она.
Вернувшись из ванной, она притянула к себе вторую старушку и поцеловала ее.
— Я стану тебя утешать, — пообещала она, — о, как я буду утешать тебя.
Она впилась в губы второй старушки и ощутила вкус крови.
— Это, пожалуй, чересчур, — отметила она. — Извини. — И чуть позже: — Ты любишь кусаться? Легонечко так, я имею в виду.
ДВЕ СТАРУШКИ сидели на диване. Они были утомлены, все косточки у них ломило. Они едва могли разогнуть спины.
Была середина зимы.
Одна старушка сказала:
— В сущности, совершенно ничтожную жизнь мы прожили.
