отмывал заблёванный и засранный за прошлый день толчок. Мы всё слышали, так как жили напротив сортира.
Закончив утренние дела, Дед ковылял в синагогу. Та стояла на соседней улице, её присутствие сильно отражалось на жизни Адмиралтейского района. Помимо того, что в ней подкармливали тянувшихся к иудаизму гоев, сюда ордами съезжались ортодоксы со всего города. Антисемитизма это не вызывало, но и обострения любви к маленькому, но гордому народу – тоже.
– Простите, у вас случайно не найдётся сигар-р-реткой р-растр-реллиться? – характерно картавя, спросил у меня как-то на улице молоденький еврей, наряженный соответственно традициям в чёрный костюм и украшенный пейсами.
Я молча протянул ему пачку. Семит быстро засунул сигарету за ухо. Схватил ещё две.
– Ой, спасибо, спасибо! А вы таки случайно не в синагогу собр-рались?
Пришлось счесть это хамством, дюже глумливое выражение лица было у ортодокса. Бить не бил, врать не буду, но подошвой слегка чиркнул по полужопию шустро убегающего юноши.
Но это так, зарисовка, непосредственно к Деду она отношения не имеет.
Вернувшись из синагоги, Дед нам долго рассказывал о преимуществах еврейства:
– Адам был евреем, значит, все мы евреи. Где твой хлеб, там твой дом.
Так он считал, и мы его за это не били. Мы уважали седины, чью бы голову они ни украшали, такой вот парадокс. Но хитрый Дед не оставил и православия, ради бонусной хавки он посещал все храмы, расположенные в округе.
Дед много лет не видел, не щупал и не имел женщин. Часам к шести вечера он наряжался в старый пиджак, рассовывал по карманам два или три пузыря «Снежинки» и отправлялся на Московский вокзал. Иногда возвращался поздним вечером с уловом в виде грязной и вонючей вокзальной бичихи.
Но вы не думайте, что он пал так низко, нет.
Я не знаю, что он делал с профурами в своей комнате, и знать не хочу, но перед визитом в его комнатушку дама должна была пройти процесс посвящения, который состоял из двух стадий. Для начала Дед, не раздевая, купал свою избранницу в полной ванне холодной воды, а затем погружал в некий своеобразный микс православия и иудаизма. Делалось это на «кресле просветления», так мы его называли. Оно стояло в коридоре напротив двери в мою комнату.
Бомжиха пинком усаживалась в кресло, и Дед вопрошал:
– Веруешь ли ты в Христа нашего Иисуса?
– Ты чего, совсем охуел?! – гнусила испуганная алкашиха.
– Не так надо отвечать, грешница! – терпеливо ответствовал Дед и бил её костылём по печени. – Ещё раз спрашиваю, веришь ли ты в Творца нашего, будешь ли ты соблюдать законы кашрута?
– В-верю… б-буду… – начинала испуганно бормотать она.
Не стану вас обманывать, костылём в печень мне не доставалось, но вообще туда иногда били. Клянусь: это очень больно.
– А я вот не верю тебе! Врёшь! – суровел наш Станиславский и хрячил профуру костылём по роже. Ну или куда попадёт. – Ещё раз спрашиваю, веруешь ты…
– Верю, верю! Не ебашь меня!
В этот момент бомжиха понимала, что за ней пришёл апостол и зовёт к воротам рая.
– Не юли перед лицом Господа! – торжественно произносил Дед и охаживал бомжиху костылём ещё раз. Но помягче.
С братской любовью и чисто иудейским расчётом.
К концу своего посвящения профуры в актёрском мастерстве начинали на голову превосходить признанных мхатовских марамоек. Убедить Деда в своей искренней вере и любви к Господу было очень и очень не просто… Иногда требовалось до десятка ударов волшебным костылём, прежде чем падшая женщина начинала пылать неистовой любовью ко Всевышнему. Но всё получалось. После этого двухступенчатого посвящения бомжиха становилась кошерной и начинала подходить для Дедовых любовных утех.
Но однажды у Деда случился прокол.
Процесс посвящения с самого начала пошёл не по тем рельсам; дама отчаянно не хотела мыться. Дед привычно набрал ванну холодной воды и засыпал туда «пемолюкс», но упаковать в чугунину здоровую бомжиху у него, даже вооружённого костылями, не очень-то получалось. Стерва кусалась, царапалась, крушила в ванной мебель и звала на помощь милицию, МЧС и войска ООН.
Надо заметить, что дело происходило глубокой ночью, её истошные крики разбудили меня.
Я встал и открыл дверь, намереваясь приструнить старого развратника, однако в этот момент профура дала Деду с пыра по яйцам и почесала из ванной по холодку. Не особо различая при этом разъедаемыми «пемолюксом» глазами, куда её, собственно, несёт в этот полночный час.
Разумеется, она решила, что дверь открылась ради её спасения. Я и слова не успел сказать, как мимо меня в комнату промчалось мокрое, растрёпанное и воющее существо и юркнуло под кровать спящего Коляна, товарища по общажному несчастью, делившего со мной в те годы тяготы коммунальной жизни.
– Э-э-э! Да чё за хуйня? – возмутился я. – А ну, давай пиздуй отсюда!
Бомжиха из-под кровати завыла ещё громче, уподобляясь болотной птице в приступе ужаса перед ночными хищниками. От этого инфернального звука проснулся Колян.
Он как-то сразу понял, что под кроватью кто-то есть. Немудрено, учитывая мерное биение бичихи головой снизу. Камрад испуганно подскочил и, опасаясь спустить ноги на пол, глазами обосравшейся мыши уставился на меня. Пытаясь не ржать со всего этого заповедника, я развёл руками. Мол, делать нечего, придётся выковыривать.
В комнату приковылял корчащийся от боли Дед.
– Дед, а Дед, что тут за концерт? – возмущённо спросил я. Колян помалкивал, пытаясь спросонья понять, на каком он свете.
– Дед – на хуй надет! Лёха, помоги мне её достать. Страсть она мою разбудила.
Бля-я… Любовь нечаянно нагрянет.
– Японский городовой! – вздохнул я.
Отобрав у Деда костыль, начал тыкать им в орущую дьяволом из преисподней бомжиху. Она внезапно поняла, что мы все – члены одной секты некрофилов-старообрядцев, и внезапно выскочила на четвереньках из-под кровати. Не меняя позы, отчаянно воя, она, как в фильмах про экзорцизм, на четырёх конечностях вынеслась из комнаты и, с пробуксовками на поворотах, скрылась в конце коридора. Такая вот «Формула-1» местного разлива, со звуком и спецэффектами.
Я вытолкал Деда и лёг спать, наступила долгожданная тишина. Только в конце коридора раздавалось мерное гудение Деда. Он «Снежинкой» пытался выманить бомжиху из кладовки. Не знаю, как это у него получилось, но где-то через час мадам снова оказалась в ванной.
– Ты меня хочешь вымыть, а потом изнасиловать! – орала она, кидаясь в
