Томас Гуд
«Где британская обходительность?»
Не sang The Song of the Shirt.
(Он пропел «Песню о рубашке».)
Надпись на памятнике Гуда
Таким эпиграфом открывается обстоятельная статья М. Л. Михайлова «Юмор и поэзия в Англии. Томас Гуд». Статья появилась в журнале «Современник» в 1861 году.
Чуть ниже автор сообщает читателю, что «никто не брал еще на себя труд познакомить русскую публику с произведениями одного из самых блестящих английских юмористов, одного из самых благороднейших поэтов последнего времени». «Опыт перевода „Песни о рубашке“, напечатанный в прошлом году в „Современнике“, — добавляет автор, — кажется, единственное исключение».
Не без некоторого сожаления приходится констатировать, что с 1861 года мало что изменилось в российском «гудоведении» и Томас Гуд по-прежнему в нашем представлении остается автором «Песни о рубашке», которая опубликована была, надо сказать, в «Панче», журнале юмористическом, и, как оказалось, была обречена на грандиозный, небывалый успех. Таковой успех, по словам Михайлова, предрекла Томасу Гуду его жена: «Мистрис Гуд, запечатывая рукопись „Песни о рубашке“ для отсылки в редакцию, говорила мужу: „Вот увидишь — припомни мои слова, — успех будет необыкновенный; ты мало что писал лучше“. <…> „Песню о рубашке“ перепечатывали все газеты, начиная с „Times“… Ее тотчас же стали переводить на все языки и, разумеется, пародировать, она явилась даже отпечатанною на бумажных носовых платках».
В России во второй половине XIX века не было, казалось, ни одного видного литератора, который бы не упоминал, не вспоминал, не цитировал «Песню о рубашке». Ее переводили как сам М. Л. Михайлов, так и В. Д. Костомаров, Д. Д. Минаев, Д. Л. Михаловский, многочисленные переложения, подражания и сочинения «по мотивам» с известной регулярностью появлялись на страницах газет и журналов. М. Мусоргский под впечатлением «Песни» написал пьесу «Швея».
XX век также не остается равнодушным к творчеству Томаса Гуда. И хотя К. Бальмонт перевел «Прекрасную Инес», а И. Бунин — «Песню работника», но перевод именно «Песни о рубашке» Э. Багрицкого становится хрестоматийным и неизменно появляется в различных антологиях.
Михайлов, помещая свой этюд в «Современнике», где ему предстояло соседствовать с двумя стихотворениями Некрасова: «На Волге» и «Плач детей»[1], заостряет свое и читательское внимание на социальных мотивах поэзии Томаса Гуда, благодаря которым позднее по какой-то невероятной литературоведческой прихоти Томас Гуд оказался причислен к чартистской литературе.
Однако проницательность и несомненное переводческое и читательское чутье Михайлова позволяют ему увидеть и другую, может быть более важную, грань таланта Томаса Гуда. Михайлов не может не отметить чисто английскую страсть к каламбурам, «едва ли где выразившуюся в такой силе» как в «комических статейках» и «пьесах» Гуда; и, конечно же, не может не извлечь из-под их «шутовской и легкой одежды» «серьезность смысла»; обнаружить в них «живое, поучительное свидетельство, как близко один к другому лежат в натуре человека источники смеха и слез». Эта «серьезность смысла» под «шутовской и легкой одеждой», безусловно, роднит Томаса Гуда с Диккенсом, с которым он был знаком и сотрудничал[2].
Остается лишь сожалеть, что сам Михайлов, убежденный, что английская страсть к каламбурам, неистощимая игра словами и лингвистические фокусы делают стихи Гуда непереводимыми на другие языки, ограничился опытом перевода «Песни о рубашке» и еще 2–3-х стихотворений, так и не рискнув перевести что-нибудь из «комических пьес» Гуда. У него, судя по переводам, приведенным в статье, получилось бы.
Впрочем, вынуждены признать, что переводчику Томаса Гуда середины XIX века все-таки недоставало многих средств поэтического языка, освоенных русской поэзией гораздо позднее — серебряным, да и всем XX веком. Так что неудивительно, что только теперь переводчик может попытаться передать словесную игру Гуда, чьи эксперименты в области формы составят без труда, пожалуй, целую энциклопедию «Странностей и причуд в прозе и стихах». (Таково название одного из сборников Гуда.)
«Причуды и странности» Гуда довольно разнообразны.
Его баллады, будучи классическими по содержанию и должные, казалось бы, оказаться пронзительно-сентиментальными, изобилуют при этом неистощимой игрой словами, что, видимо, и создает одну из особенностей гудовского юмора — игры слов с оттенками того юмора, который позднее назовут «черным». Но «черный» юмор не мешает нам искренне сочувствовать несчастным персонажам, неизменно заканчивающим свою жизнь трагически.
«Эпикурианские размышления сентименталиста» и «Дым сигар» — стихи того же свойства и напоминают порой то Козьму Пруткова, то Сашу Черного.
Одно из своих стихотворений Гуд в забавном письме издателю объявляет опытом написания белого стиха в рифму, каждую строчку завершая тремя односложными рифмами, при этом строки между собой не рифмуя.
В другом его стихотворении рифмуются начальные стопы строк. «Мой подход, — пишет Гуд в ироничном письме тому же издателю[3], — будет иметь, по крайней мере, один положительный эффект — он изменит ложное представление нынешних потенциальных поэтов и поэтесс, что поэзия — это рифма… в конце… концов».
«Сонет к Воксхоллу» должен, по замыслу Гуда, передать фонетическими средствами звуковую картину пиротехнического представления в садах Воксхолла. В стихотворении «Где?», посвященном лондонскому декабрю (в оригинале, признаемся, ноябрю), Гуд использует столь запоминающуюся анафору, что много лет спустя в 1912 году Роберт Фрост вспомнит ее и опишет в письме своему корреспонденту «статистическую» картину того, что он обнаружил в Альбионе и что вызвало у него искреннее удивление. Вот несколько строк из этого письма:
Где британская холодность? (Да и нужна ли?)
Где манер недостаток?
Где москиты?
Где же мухи? (Чтобы было о чем поговорить.)
Где настоящее тепло? (Климат — как на судне посреди моря.)
Где американские новости? (Если не считать рождения детей в международных браках.)
Где же свет?[4]
На этом я остановлюсь, поскольку последний вопрос напомнил мне, что Том Гуд уже перечислил все «Где» вполне исчерпывающим образом в своем стихотворении. Попросите мисс Бёрд прочитать его Вам.
Так что Гуд пропел множество самых разных песен на самые разные лады, снискав у читателей и у своих коллег-литераторов заслуженное уважение.
Ричард Ле Гальен[5], английский поэт другого времени и другого толка, пишет об одном из изданий Гуда: «Три качества, столь редко сочетающиеся в одном человеке, сошлись в Томасе Гуде — дар поэта, остроумие и чистосердечие», а завершает свой обзор «благородными строками Лэндора»[6]:
Да, я завидовал — не скрою,
Но сей порок отвергнут мною.
Шутить пытался… — неудача.
Явить сочувствие — тем паче.
Ведь самым лучшим там и тут
Был чуткий, остроумный Гуд.
Михаил Матвеев
Нанизан мною тоненький кусок
Прозрачной ветчины[7]. Дождит? Едва ли!
Как вдруг звонок — дин-дон! — три тыщи ног
По гравию… Врозь, парами… Видали?
Фонтанов брызги! Влажные вуали!
Хенглер! Madame![8] В кругу повес — восторг!
Мильоны искр в супругах Прингл[9] воззвали
К Высокому, etc. (см. Бёрк [10]).
Носы — ишь! — вверх! Вишь — в высоту ракета
Взмывает, распускается — смотри! —
И тают световые пузыри.
Всё! Царство Тьмы! Померкли капли света.
Шип фейерверков, гарь шутих. И мне
Пора опять вернуться к ветчине.
Где же ночь? Где же день?
Где же свет? Где же тень?
Где же утро и полдень? Закат и восход?
Где клочок синевы?
Где ступаете вы?
Где же верх? Где же низ? Где вдали поворот?
Где пути впереди?
Где же месяц блуждает, попробуй найди!
Где же шпили церквей?
Где же лица знакомых и близких людей?
Где британская обходительность?
Где родная до боли действительность?
Где же дальние страны?
Где моря-океаны?
Где пути сквозь туманы?
Где же письма? Газеты?
Где же вести из Нового Света?
Где Гайд-парк? Где бомонд?
Где тут граф? Где виконт?
Где же бодрость, здоровье, уют и тепло?
Где нам скрыться от вечных простуд и подагр?
Где же пчелы? Где птицы? — В ответ, как назло,
Даже дддддрожь не унять:
г….г….г….где….-дека-брррррррр!
Эпикурианские воспоминания сентименталиста
