— За что ты так бьешь беззащитное животное? — подбежал Алан.
— Понимаешь, когда я собирался к тебе, набил полные артмаки[9] и хотел привязать их к седлу, но он никак не дал, паршивец, — сказал Расул, не переставая бить коня.
Алан, поняв намек гостя, сказал:
— Тогда бесполезно бить, раз уж он дома не дал привязать артмаки, то в гостях и подавно не даст.
Кого же послать в дом отдыха?В разгар рабочего дня в цех пришел председатель рабочкома и объявил:
— Имеется одна путевка в дом отдыха. Давайте посоветуемся, кого послать.
— У Джумука самый трудный участок, пусть он едет, — сказал один.
— Разве участок Халима легче? Его тоже можно послать! — сказал другой.
— Если уж кого посылать, — предложил Алан, — то давайте пошлем Мотду.
— За что ему такая честь? — возразили рабочие. — Он и на работе отдыхает. Он ни одного дня не работал до устали!
— Не торопитесь, друзья, — остановил их Алан. — Предлагая поехать Мотду, я думаю не о нем, а о работе.
— Как это так?
— А вот так: если мы пошлем Мотду, наша работа нисколько не пострадает.
После назначенияПосле назначения Шидака директором совхоза, Теке стал мрачнеть и таять.
— Что с тобой? Что ты нос повесил? — спросил его Алан.
— Если бы с тобой случилось то же, что со мною, ты еще не так повесил бы свой нос, — ответил Теке.
— Скажи, в чем дело-то?
— Понимаешь, Шидак совершенно непонятный человек: сколько раз я его ни приглашал в ресторан, сколько раз ни звал к себе домой, он каждый раз находит какую-нибудь причину увильнуть.
— А ты не переживай: когда станешь директором совхоза, отомсти ему тем же, — посоветовал Алан.
Знакомые ТемботаТембот был на свадьбе. Увидев чужих парней, решил познакомиться с ними.
— Ты чей сын, джигит? — спросил он одного из них.
— Улута.
— Так чего же ты стоишь? Дай руку! Я с твоим отцом выпил столько шайтанской воды… А ты чей будешь? — обратился он к следующему.
— Бийнегера.
— Вот те на! Дай я тебя обниму: ведь мы с твоим старшим братом…
Так очередь дошла до Алана.
— А вы все равно меня не узнаете, — виновато сказал он.
— Почему же? Разве ты не горец? — усмехнулся Тембот.
— Я — горец, но в нашем доме нет пьяниц, — ответил Алан.
Преждевременная радостьПроходя мимо пьяного Гонача, Алан спросил:
— Что с тобой? Почему ты здесь лежишь?
— У меня большая радость, разве ты не слыхал? — пробормотал пьянчужка.
— Не слыхал. Какая же у тебя радость?
— Сегодня у меня сын родился, сын!
— Рановато радуешься, как бы потом горевать не пришлось.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что и твой отец когда ты родился, так же радовался, — ответил Алан.
Перевод с карачаевского Г. Ладонщикова.
Чаба, Чаба! Пока ты соберешься в город, зима придет. Смотри как следует спрячь баллон. Ты же знаешь: закон новый вышел насчет араки. Ох-ох-ох! Ну и времена настали! Да не попадись опять на глаза Дзараху и Кадзаху, как в прошлый раз. Ну иди, иди, пусть тебе удача сопутствует в пути. А я сейчас за твой успех скажу пару тостов. Если я, Аракуарзаг, слово скажу, обязательно сбудется.
Достань, Аракуарзаг, графинчик, кружечку наполни. Так, так, полней, да будет жизнь твоя беззаботна! Ух, хороша арака, да продлит бог жизнь моей Чабе! Сделай милость, Аракуарзаг, пусть не дрожит твоя рука для самого себя — еще кружечку. Ах, ах, до чего же жалко продавать такую араку по полтора рубля за литр. Надо бы цену приподнять. Возьми, друг мой, графинчик, будь мужчиной, еще налей…
Что я сказал? Мужчиной?
Клянусь, Габо, прахом твоим, я, твой сын Аракуарзаг, — мужчина из всех мужчин. Аракуарзаг носит папаху из золотистого каракуля, а не какую-то шапчонку. Пусть, Габо, я не дойду туда, где ты лежишь рядом с дедушкой, если до недавнего времени на кувдах Аракуарзаг не считался самым почетным тамадой. В компаниях его имя произносилось не иначе как с уважением. Кто больше Аракуарзага мог произнести тостов, да таких красивых, что попробуй не выпить!
А теперь для Аракуарзага настала такая жизнь, что он вынужден бросить дом под цинковой крышей и бежать из села. А все из-за Дзараха и Кадзаха, да не видели бы их мои глаза! Когда отец Дзараха под стол пешком ходил, Аракуарзаг уже носил усы и позолоченный кинжал. А это что-нибудь да значило в наше время.
Нет, неспокойно стало в нашем селе. Дзарах и Кадзах — пусть перестанут цвести их деревья! — больше всех мутят воду. Эх, Габо, почему ты оставил мне в наследство дом под цинковой крышей и в придачу таких соседей, как Дзарах и Кадзах? Или Аракуарзаг был тебе плохим сыном? За что ты так наказал его? Днем и ночью окна моего дома закрыты ставнями не для прохлады: когда хочу выпить кружку араки, спускаюсь в холодный подвал, в землю прячусь.
Знал бы ты, Габо, какую шутку выкинули с Афако, в гробу бы перевернулся. Идет он недавно с поминок и песню поет. Ну, кому какое дело, пусть веселится человек, если его душа так хочет! Нет же, пристали к нему Дзарах и Кадзах, взяли под руки и домой притащили. Как будто Афако сам не нашел бы дорогу! Жена Афако (она приходится двоюродной тетей Дзараху) бросилась печь пироги. Тем временем Афако на стол поставил графин с аракой. А как же, если Дзарах — родственник, а Кадзах — гость! Афако хотел тост произнести, а Дзарах с Кадзахом скандал устроили, графин забрали, в сарай пошли искать бочки и котлы. А они у него были новые, медные, специально в городе заказанные. Самого Афако заставили свое же добро в сельсовет отвезти. Говорят, будут народ собирать, об Афако хотят рассказать.
Эх, Габо, Габо, какое время пришло! Моя Чаба (сто лет ей жизни!) не смела в твоем присутствии глаза поднять на Аракуарзага, а он с тобой за один стол никогда не садился. А теперь все пошло наоборот. Помнишь Иласа? Как ты ошибался, когда говорил о нем с уважением! Илас опозорил свою седую бороду. Вчера на свадьбе сына он заставил молодых сидеть рядом с ним.
Нет, Габо, придется продать дом под цинковой крышей, пока не попал в беду, а она придет вместе с Дзарахом и Кадзахом. Сердце мое чувствует это. В прошлом году они заставили меня, Аракуарзага, таскать камни и песок из речки и мостить тротуар. Сто лет ты ходил по земле, Габо, а им захотелось, чтобы было как в городе. Выдумали какой-то субботник и не успокоились, пока не перевернули село вверх дном. Говорят, они еще какое-то дело затевают.
Пусть, Габо, твой сын не дойдет туда, где ты. Пусть мне еще долго жить в доме под цинковой крышей! Эх, Габо, Габо, появился в селе зубастый «Крокодил» с вилами — сильнее на земле зверя нет. Дзахалдзых[11], дочь Абисала, в немую превратилась, так ее потрепал «Крокодил». Теперь за целый день она говорит только два слова: «Байрай» и «Фандараст»[12]. И все из-за Дзараха и Кадзаха. А как же — ведь это они завели «Крокодил», чтобы им никогда не перейти моей дороги!
Нет, Габо, неспокойно стало в нашем селе. По улицам ходить стало страшно одному. Какие-то люди с красными повязками на руках бродят по темным улицам с Дзарахом и Кадзахом. Кажется, и Наурз с ними, и Габиц. А может, и Хасан с Шамилем тоже? Что-то они часто вместе бывают. Кто и разберет! Слава аллаху, ты бездетный Аракуарзаг, а то бы Дзарах и Кадзах совратили и твоих наследников.
Нет, не спокойно стало в нашем селе…
Э-э, Аракуарзаг, стал ты сердцем слаб. Прошу тебя, спустись в подвальчик, новый графинчик прихвати с собой, скажи тост за благополучное возвращение Чабы. Ну, ну, поднимись, вот так, на улицу выгляни, нет ли там возмутителей твоего спокойствия, Дзараха и Кадзаха.
Что-о-о! Чаба вернулись? А где же корзина? Почему рядом с ней Дзарах, Кадзах?! Ма хадзар![13] И сельский председатель с ними!
О-о-о!
В каком-то птичьем городке,
В леске, что вырос у речных извилин,
Судьей служил мудрейший Филин.
Он честен был и строг,
Пролаз и ловкачей терпеть не мог.
Разбоем благоденственную тишь
В той роще нарушала Мышь.
Не та, живущая в норе под кручею,
Другая Мышь — летучая.
Однако, сколь она ни воровала,
Под суд в конце концов попала.
Суд грозен был и скор:
Воровке крылья под топор.
В усмешке Мышь лишь искривила губы.
— О, Филин, — говорит, — твои законы грубы.
Законом птичьим ты мою вину не мерь.
Не птица я, а настоящий зверь! —
И показала зубы.
Как судьи ни рядили,
А Мышь на волю отпустили.
Мышь прямо с дерева суда
Взвилась и унеслась неведомо куда.
Не знаем, где она носилась,
Но только в городке зверином объявилась.
Исчезли в городке покой и тишь:
Всех перессорила, обворовала Мышь.
И скоро тут
Над нею состоялся суд.
Рычит судья — большой Медведь:
— Доколе будем мы терпеть,
Есть, есть у нас улики!
Ведь от тебя лишь вред великий.
Суд вынес страшный приговор:
Воровке крылья — под топор.
В усмешке Мышь лишь искривила губы.
— Топтыгин, — говорит, — твои законы грубы,
Звериный кодекс не годится,
Ведь я не зверь, я — птица.
Вспорхнула Мышь и… улетела.
На этом и заглохло дело.
А где она сейчас летает,
Никто не знает.
Но если же она
К тебе вдруг постучится в дверь,
Ты документы у нее проверь.
Перевод с бурятского А. Субботина.
