Исаак Бабель - Исаак Эммануилович Бабель

ИСААК БАБЕЛЬ

Художественное наследие Бабеля невелико. Писал он медленно, трудно. Подолгу молчал.

В 30-е годы эти его долгие паузы были притчей во языцех. За творческую пассивность его резко критиковали — и в печати, и с трибуны Первого писательского съезда.

На этом съезде от критических нападок такого толка Бабеля пытался защитить Эренбург.

«Нельзя, — говорил он в своем выступлении, — подходить к работе писателя с меркой строительных темпов. Я вовсе не о себе хлопочу. Я лично плодовит как крольчиха, но я отстаиваю право за слонихами быть беременными дольше, нежели крольчихи… Когда я слышу разговоры — почему Бабель пишет так мало… я чувствую, что не все у нас понимают Существо художественной работы. Есть писатели, которые видят медленно, есть другие, которые пишут медленно. Это не достоинство и не Порок — это свойство, и нелепо трактовать таких писателей как лодырей или как художников, уже опустошенных»; (Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1934, с. 1843).

Защита не помогла. Нападки продолжались, все чаще принимая характер политического доноса. Не случайно, когда Бабель был арестован, на первом же допросе на вопрос, как он полагает, за что его арестовали, он ответил так:

«Я считаю свой арест результатом рокового для меня стечения обстоятельств и следствием моей творческой бесплодности за последние годы, в результате которой в печати за последние годы не появилось ни одного достаточно значительного моего произведения, что могло быть расценено как саботаж и нежелание писать в советских условиях». (Сергей Поварцов. Причина смерти — расстрел. М., 1996, с. 49.)

Если к этому добавить, что работал Бабель в жанре короткого рассказа и что творческий путь его был насильственно оборван за два месяца до того, как ему исполнилось сорок пять лет, не придется удивляться, что почти все им написанное может уместиться в одну книгу.

Но эта книга — особого рода. И за пределами этого издания осталось многое.

Однако я все же счел нужным включить в него и некоторые письма Бабеля, отобрав те, в которых затрагиваются жизненно важные для писателя — общественные или творческие — темы. А также счел необходимым включить в наш том некоторые документы — из тех, что стали известны лишь в самые последние годы: политические доносы осведомителей, протоколы допросов, протокол судебного заседания, приговорившего писателя к «высшей мере уголовного наказания», и сам текст приговора.

И, наконец, последнее. Какие тексты писателя следует считать каноническими? На какие издания (самые ранние или самые поздние) следует ориентироваться текстологу, готовя очередное переиздание писателя?

Не раз уже говорилось, что узаконенный принцип работы текстолога над художественным текстом, согласно которому при выборе окончательного (канонического) варианта решающую роль должна играть последняя воля автора, выраженная в последнем прижизненном издании, — в высшей степени сомнителен. А в применении к текстам писателей, работа которых пришлась на советскую эпоху, и вовсе не годится. То есть сам по себе этот принцип, может быть, и хорош, но, как любят говорить герои искандеровского «Козлотура», — «не для нашего климата».

В отношении Бабеля, однако, утвердилась точка зрения, согласно которой более поздние прижизненные издания Бабеля если даже и несут порой на себе следы вмешательства цензора в авторский текст, то вмешательство это было не слишком существенным. Ну разве только в нескольких случаях вымарывалось имя Троцкого, что вряд ли можно рассматривать как нанесение существенного урона художественной ткани произведения.

В некоторых случаях урон был действительно невелик.

Но вот в рассказе «Соль» из-за того же Троцкого во всех поздних изданиях регулярно изымался такой текст:

«— … вы жидов Ленина и Троцкого спасаете…

— …Между прочим, за Ленина не скажу, но Троцкий есть отчаянный сын тамбовского губернатора и вступился, хотя и другого звания, за трудящийся класс. Как присужденные каторжане, вытягивают они нас — Ленин и Троцкий — на вольную дорогу жизни…»

А в рассказе «Линия и цвет», когда он был впервые у нас опубликован, беспощадно отсекли финал:

«Но вслед за ним на трибуну взошел Троцкий, скривил губы и сказал голосом, не оставлявшим никакой надежды:

— Товарищи и братья…»

Казалось бы, пустяк. Одна фраза. Но без этой финальной фразы рассказа нет. Он убит. Законченное и в своем роде совершенное художественное произведение превратилось в не слишком осмысленную, хотя и яркую, как всегда у Бабеля, зарисовку.

Это всё примеры цензуры политической. Но была ведь у нас еще и цензура нравов, и разнообразные эстетические табу. И туг проза Бабеля заставляла бдительного цензора (или редактора) делать стойку, пожалуй, даже чаще, чем его вынуждали к этому недостаточно стерильные в политическом смысле фразы и абзацы.

Тщательно изымались натуралистические подробности, в первую очередь все мало-мальски откровенные прикосновения к сексуальной сфере, без чего Бабель — уже не Бабель или, во всяком случае, не совсем Бабель.

Надо сказать, что далеко не все купюры могут быть объяснены бдительным вмешательством цензора или редактора. Некоторые из них наверняка принадлежат самому Бабелю. Это относится к тем случаям, когда из текста изымались разного рода