У известного писателя Дорчилова засорился унитаз. Ну, вы знаете писателя Дорчилова! Того самого, что написал нашумевший роман «Смерть геронтофила». По нему еще потом фильм сняли. Называется «Юдофобы летят на юг».
Засорился унитаз и не стал пропускать в себя ничего. Из себя — еще куда ни шло! Куда только из себя ни шло! Плохо стало в доме у писателя Дорчилова. Отвратительно. Вонять стало говном в квартире писателя Дорчилова. Да и сам Дорчилов стал припахивать. Житья не стало в доме писателя Дорчилова. Не пишется ему в такой вонючей атмосфере. Ему и не в вонючей-то не особо писалось, а тут — хоть святых выноси. А где они, святые? Уже все сами вышли от такой вони. Делать нечего!
Вызвал Дорчилов сантехника. И пришел сантехник. Симпатичный молодой мужчина, в светлом чесучовом кутюристом костюме, отороченном мехом голубого соболя (среди соболей тоже встречаются извращенцы!), с книжкой «Улисс» Джойса, торчащей из подсумка. Пришел и к унитазу сразу бросился, даже не взглянув на Дорчилова. Оглядел унитаз со всех сторон. Обнял. Поцеловал. Прижался к нему, прислушался, ухо к нему приложив.
— Что вы с ним сделали? — спрашивает со слезами на глазах.
— Ничего мы с ним не делали! — отвечает уверенно Дорчилов.
— Что я, не вижу, что ли? — воскликнул сантехник. — Разве можно так обращаться с унитазом? Вы… вы… вы же гадили в него! Как вам не стыдно!? — вскричал гневно сантехник, вперив в Дорчилова свой пристальный твердый взгляд.
— А что такого? — оправдывался Дорчилов. — Все гадят...
— А вы на всех не равняйтесь! Все будут в окно прыгать, и вы тоже?
— Нет! Я не буду!
— Да и не в том дело, гадили вы или нет! Вы же своим равнодушием довели унитаз до такого состояния, что он с вами и общаться уже не хочет! — парень погладил унитаз по корпусу. — Хороший! Хороший унитаз! Как нас зовут?
— Кого?
— Унитаз ваш?
— Да никак! Как можно называть унитаз! Так и зовут — унитаз!
— Эх вы! Унитаз! — передразнил сантехник. — Да вы другого отношения-то и не заслуживаете! Разве вы не знаете, что каждая вещь имеет душу! Она такая же частица мироздания, такая же думающая тварь, как и вы. Только формы мышления у нас разные, как и формы существования! Вы вроде бы неглупый человек, писатель. Неужели вы и в самом деле не допускаете других форм существования во вселенной? К примеру — Жизнь в форме унитаза! Вот вы кто? Писатель? А ведь не исключено, что в прошлой жизни этот унитаз был каким-нибудь поэтом. А в следующей жизни, наоборот, вы станете унитазом! А он -писателем! Вот тогда помучаетесь! Вот увидите!
— Да ну... — недоверчиво сказал Дорчилов, приглядываясь к унитазу повнимательнее. Он стал припоминать, что иногда в тиши сортира ему слышались какие-то вздохи снизу, похожие на стихи, но он не обращал внимания.
— Да не «да ну», а точно! Каждый день, просыпаясь, необходимо поприветствовать каждую вещь, которую ты видишь! Каждый свой орган! Каждый свой член! Вы с ним, с главным своим здороваетесь?
— Нет!
— Почему?
— Да, он у меня давно не главный!
— Ну вот... Поэтому и неглавный... Неужели это так трудно — подарить частичку тепла тем, кто находится рядом с тобой?
— Да не трудно... Да так целого дня не хватит — всех приветствовать!
— О Господи! Да я не удивлюсь, если окажется, что у вас ничего не стоит! Вы же черствый эгоист! Вы же можете со всеми поздороваться одним разом, а с теми, с кем соприкасаетесь — в отдельности! Неужели это так трудно? И вы увидите, как изменится мир вокруг вас! Как все заиграет разноцветными огнями. И вы измените свое отношение к этому миру, населенному добрыми людьми, добрыми тварями и добрыми вещами. Жить с миром в согласии — не в этом ли смысл нашего существования?
Дорчилов бы никогда бы не воспринял всерьез слов этого безумного сантехника, но неожиданно, сразу после его ухода, унитаз как-то легонько вздрогнул, фыркнул, зажурчал и... ожил! Дорчилов вдруг обнаружил, что унитаз исправно работает, весело журчит, как-то по-особому оживленно, поэтично и ласково.
Вечером, улучив минуту, когда все домашние уселись возле телевизора, он украдкой проскользнул в туалет, развернул небольшой сверточек, который украдкой достал из кармана, и сунул в пасть унитаза кусочек торта, оставшегося после ужина. Он некоторое время мялся в нерешительности возле унитаза, глядя, как исчезает в бездонном горле пища, потом набрался духу и сказал:
— Ты это... Брат... Извини... если я что-то не так... Как-то забываешь в суматохе-то...
И Дорчилов отчетливо увидел, как его Унитаз по-доброму, благодарно улыбнулся в ответ.
На следующее утро перепуганная жена вызвала «скорую помощь» после того, как услышала, что ранним утром ее муж, писатель Дорчилов, лауреат государственной литературной премии, ласково разговаривал с кем-то тоненьким голоском, склонившись головой к паху:
— Проснулся, сладкий мой! Здравствуй, мой хороший! Проснулись, мои славные, такие мои маленькие! Сейчас писаньки пойдем, мой хороший!
Когда я учился в школе, моей самой любимой телевизионной передачей был КВН. КВН того времени — это, прежде всего, импровизации остроумцев. Я до сих пор помню ответы, сочиненные за двадцать отведенных секунд, капитанами команд Янгелем, Харечко, Королевым, Гусманом, Радзиевским… Я даже поступал в МАИ, потому что там была великолепная команда по ручному мячу, на основе которой собиралась сборная команда Советского Союза, и одна из лучших команд КВН страны. Однако, несмотря на то, что я учился в Москве, я все равно участвовал в конкурсах болельщиков за команду КВН города Риги. В одном из таких конкурсов мне предложили прокомментировать какие-то дорожные знаки, естественно, придуманные сценаристом. На одном из них было непонятное расплывшееся клизмообразное пятно в треугольнике и перечеркнутое красной линией. От ужаса, что на меня сейчас смотрит вся страна, — а тогда передачи КВН шли в прямом эфире — я первый раз в жизни сказал в рифму: «Похоже это все на клизму последнему пятну капитализма».
Вот так незатейливо шутилось тридцать восемь лет назад!
Больше всего я завидовал тогдашним популярным капитанам. Они так быстро соображали, что я не мог понять, как это вообще возможно.
Когда появилась команда КВН Одессы, сразу стал популярен её капитан Валерий Хаит. Благодаря КВНу мы, молодые люди того времени, впервые познакомились с одесским юмором. Помимо одесской команды, которую в свое время организовал Валерий, он сделал еще одно, я считаю, великое дело. Он стал одним из организаторов знаменитой одесской «Юморины». Эта «Юморина» сразу стала главным событием для всех сатириков и юмористов Советского Союза. Потом «юморины» начали почковаться и появляться в других городах. Но до сих пор гордостью каждого юмориста является участие в одесской «Юморине». Это — как медаль, как награда.
А еще Хаит издает в Одессе юмористический литературный журнал — хотите верьте, хотите — нет, в котором нет пошлости! Называется журнал «Фонтан». Название очень точное. Журнал фонтанирует остроумием при безупречном вкусе. Сегодня словосочетание «непошлый юмор» звучит, как некий оксюморон: как «горячий снег», как «умная поп-звезда», как «сочувствующий чиновник».
Хаит остался верен невыгодным нынче вкусам своей юности. Он никогда не унижается перед зрителями и читателями пошлостью. Не заигрывает с ними шутками ниже пояса. И еще что мне в нем нравится: его кумиром и был, и есть, и навсегда останется его соодессит — Михаил Жванецкий. Он дружит с людьми «по душе», а не по интересам. И никогда не дружит против кого-то.
К сожалению, я не мог включить в эту книжку все, что напридумывал Валерий, поэтому могу лишь посоветовать тем, кто захочет еще раз порадоваться одесскому остроумию, купить книжку «Антология одесского юмора». Её придумал и составил все тот же веселый и находчивый Валерий Хаит!
Я не знаю, что он за человек. Только знаю, что раз в десять лет я получаю от общения с ним большое удовольствие. Я не хочу быть эгоистом. Хочу, чтобы это удовольствие получили и мои читатели!
ДУША, КАК БАБОЧКА, НАКРЫТАЯ СТАКАНОМ…
Я возвращался в поезде из Петербурга в Москву после концерта. Разбирал записки, присланные зрителями во время перерыва. Среди них оказался конверт со стихами, написанными от руки.
Однако в тот вечер читать стихи мне не хотелось, я слишком устал после концерта. Правда, интуиция, которая в отличие от разума, меня никогда не подводила, подсказывала, чтобы я все-таки не выкидывал эти три листочка, исписанные аккуратным женским почерком бывшей отличницы с пляшущими неровностями от сегодняшнего одиночества.
Я решил отложить листочки в какой-нибудь не самый дальний файл дипломата, чтобы в ближайшее время они мне сами попались на глаза, и на свежую голову их прочитать. Один листочек неожиданно выскользнул из рук и спланировал на пол. Я поднял его, невольно прочитав первую строчку:
