— Слышал я, что вы, госпожа Кучерская, пишете пасквили на батюшек, — сказал отец Мисаил после небольшого и в общем ласкового вступления. — И даже их читал. Временами смешно, но чаще грустно.
Кучерская же в трепете молчала. Сам знакомец Ахматовой звонит ей и преподает урок!
— Вообще же писать про пастырей — дело опасное и неблагодарное, — продолжал отец Мисаил,— хорошо знаю это по собственному опыту. Так что уж лучше бы вы, матушка, занялись рождением детей. У меня такой возможности нету, а то бы, ей-Богу, бросил писать и начал нянчить детишек… Но вы, вы не забывайте: чадородие намного спасительней, чем писательство.
Подивилась Кучерская такому вниманию к себе и пастырской заботе и от удивления начала рождать детей — одного, другого. Но на втором дело что-то застопорилось. И тут уж ничего не поделаешь: или дети, или батюшки, — так что снова начала она писать свои небылицы про пастырей.
«Жить я без них не могу, — говорит. — Вот и все».
И вот дети в садике, а она целые дни пишет, перечитывает свои истории вслух, бьет себя по бокам, хохочет, подскакивает, а временами горько плачет.
Про отца Иоаникия известно было, что у него дар — исповедовать подробно. Исповедуешься у отца Иоаникия — и словно побывал в бане, выходишь пропаренным, чистеньким. Люди записывались к нему на исповедь за двадцать четыре рабочих дня. Варвара Петровна тоже записалась, но все равно стояла в очереди и успела только последней, в пять часов утра. Отец Иоаникий начал задавать ей вопросы.
Не слишком ли много времени тратила на стирку? Не выбрасывала ли продукты? Сто? Кашу? Мандарины? Свеклу? Курицу? Мясо? Редис? Работала ли в воскресные дни? Как именно? Мыла ли пол? Гладила ли? Протирала ли пыль? Чистила ли уши? Не совершала ли грех содомский? Не страдала ли малакией? Случалось ли тайноядение? Мшелоимство?
Исповедь длилась два часа, как раз до утренней службы. Утром Варвара Петровна пришла домой, включила все газовые конфорки, не поднеся к ним спички, и легла на диван прямо в верхней одежде. Но тут неожиданно приехал ее муж: забыл дома документы, вернулся с полдороги. Открыл своим ключом дверь, выключил конфорки, вылил из всех банок святую воду, выкинул в мусоропровод кусочек Мамврийского дуба, задубевшую просфорку от мощей великомученицы Варвары, еще что-то, покрытое пушком плесени, разломал свечи, поцеловал Варвару Павловну в побледневший лоб и сказал медленно: «Еще раз пойдешь туда — убью».
Дорогие братья и сестры! Не забыл бы муж документы, попала бы Варвара Петровна в ад. Будем же благодарить Господа за Его всесвятое и благое попечение о нас, грешных!
Одного инока сжирала черная тоска. Он уж и так с ней, и эдак — не уходила. И был он в монастыре самым веселым человеком — все шутки шутил, все посмеивался. Только в последний год инок погрустнел и стал тихий, тоска его совершенно оставила, и можно было уже не шутить. Он вдруг начал слабеть, ослабел и умер. Во время его отпевания в храме разлилось благоухание, многим показалось — расцвела сирень. А это отец Василий просто победил дьявола
Отец Яков Поттер не верил в чудеса. Как услышит, что где-то замироточила икона или кому-то было видение, тонкий сон, голос, страшно морщится и воздыхает:
— Ребята, надо же иметь совесть!
А уж если при нем произносили слово «старец», да еще «прозорливый», просто молча вставал и уходил из комнаты.
Незадолго до смерти ему явилась женщина в белом с очень бледным лицом в длинном холщовом платье. Женщина стояла у изголовья его кровати; отец Яков был тогда уже сильно болен и почти не вставал. Женщина явилась внезапно, отделясь от стены, потом рука ее прошла сквозь железные прутья кровати, и отец Яков понял, что она бесплотна. Батюшка двинул на нее стул, но женщина даже не шелохнулась. Тогда отец Яков с неизвестно откуда взявшейся силой громко спросил ее:
— Что, хочешь, чтобы я поверил, что ты — не галлюцинация? Хочешь, чтобы я поверил, что ты и есть чудо?
— Нет, — спокойно отвечала женщина. — Я не чудо. Я твоя смерть.
Одна беременная женщина много болела. То одним, то другим, то третьим, просто не было уже никаких сил нет. Врачи говорили ей: «Немедленно делайте аборт. Родится ведь идиот!». Родственники тоже очень переживали и добавляли: «Мало того, что идиот. Где он будет жить? У нас и так повернуться негде». Жили они, и правда, большой семьей в двухкомнатной квартире. Но женщина упрямилась, все-таки она была верующая, и аборта делать не хотела. Тогда хитрые родственники посоветовали ей поговорить с отцом Александром, потому что знали — человек он широкий, свободный, не то что какой-нибудь поп-мракобес, знает языки, читает книжки, чужое мнение уважает, глядишь, благословит и аборт.
Женщина отправилась к отцу Александру и все ему рассказала. Отец Александр ответил: «Родится идиот — будете любить идиота».
Родился вообще не идиот. Сейчас он уже вырос и учится в МГУ.
У отца Афанасия было послушание — исповедовать сестер монастыря. Как-то раз к отцу Афанасию приехал отец Илья, старинный друг отца Афанасия по семинарии.
— О, как я мечтаю, — сказал отец Афанасий другу, когда они уже посидели немного за столом и хорошо закусили, — чтобы хоть одна монахиня нашего монастыря кого-нибудь убила.
— Что ты, что ты говоришь, батюшка! — замахал на него руками отец Илья.
— Не могу больше слушать, как подходят одна за одной, и все точно сговорились: «Батюшка, я в среду съела сардинку!»
Как-то раз, когда затвор еще не отменили, но надзора над затворницами почти уже не было, их просто запирали снаружи на ключ, в избушку на курьих ножках отправили мать Софью, между прочим выпускницу Щуки. Через несколько дней ее ближайшие подружки, матушка Георгия и матушка Надежда, решили укрепить узницу в ее заточении. Душевно, но главное телесно. Заранее подобрав ключ, матушки взяли с собой побольше сладостей, конфеток, бутербродов, любимого мать Софьиного томатного сока и поближе к вечеру тихонько забрались к ней в гости. Только сестры разложили угощение и начали пир, стук в дверь! Что делать? Быстро покидали обратно в сумку все сладости, затолкали ее под широкую банную полку, спустила до полу одеяло, туда же нырнула и худенькая матушка Надежда. А мать Георгия встала за занавеску.
Тут в затвор вошла уставщица, инокиня, объясняющая, какие молитвы и по каким книгам затворнице читать дальше. Мать Софья встретила ее ни жива ни мертва. А мать Надежда, сжавшаяся под полкой, страшная хохотушка, только и делала, что кусала себе пальцы, чтобы не засмеяться. Но от этого ей было еще смешней. И она фыркнула. Уставщица насторожилась.
— Ой, матушка, — заголосила мать Софья. — Такие страхования, такие страхования, то будто стучит кто-то, то вздыхает, то стонет, только молитвой и гоню их, проклятых. А то и за ноги иногда хватает!
Тут из-за занавески раздался звук, сильно напоминающий хрюканье — это не выдержала мать Георгия.
Мать уставщица уже медленно пятилась назад, но наткнулась спиной на полку, и вот ведь искушение — только в затворах такое бывает — мать Надежда не выдержала и слегка ущипнула гостью за ногу! Уставщица закричала так, будто ее режут. Выбежала из баньки и прямиком к игуменье. В затворе дело нечисто. Фырканья, хрюканья, щипки! Краем глаза она заметила, что и занавеска колыхалась как-то очень странно!
Подозрительная игуменья поспешила за уставщицей прояснить ситуацию. В отличие от уставщицы она подергала занавески, не поленилась наклониться и посмотреть, что делается под полкой… Никого, ничего. Сестры, конечно, успели убежать. Зато уставщице досталось. Нечего зря воду баламутить! Кто у меня после твоих сказок в затвор пойдет? Тщетно пыталась оправдаться уставщица и свалить все на мать Софью, напрасно разводила руками. Следующей в затвор пошла именно она. А мать Софья вскоре согласилась даже затвориться вне очереди. «Лучшие минуты в монастыре…» — мечтательно качала она головой, вспоминая о своем сладком затворе.
Саша Гундарев ненавидел попов. Вид их вызывал у него такое глубокое отвращение, что едва их показывали по телевизору, или он видел их живьем, но особенно все-таки по телевизору, Саша программу сразу переключал, и долго еще потом плевался. А несколько раз даже бежал тошнить в туалет.
— За что ты так их ненавидишь? — со слезами спрашивала у него православная жена Вера
— Ты знаешь, — цедил Саша.
Вера и правда знала, и спрашивала Сашу из одного только отчаяния. Давным-давно Саша ей все про попов объяснил. Книжки он все Верины прочитал, был подкованный, и этими же книжками ее побивал. Во-первых, говорил Саша, почему они такие самодовольные? Что они хорошего сделали? Ничего. Значит, нечем и надмеваться. Во-вторых, почему половина антисемиты? А вторая половина — националисты, земле русская, Русский дурдом по третьему каналу, а Англия и Франция тоже между прочим святые, и Испания, и Новая Гвинея, и Христос главный был интернационалист. Искажают твои попы, Верочка, Священное писание. В-третьих, почему так любят власть, и светскую и духовную, хлебом не корми, дай только поуправлять заблудшими душами, этим же бедным душам во вред, и поцеловать в компании президента икону. В-четвертых, почему так любят деньги? Почему не стесняются ездить на иномарках, почему строят четырехэтажные «домики» притча и говорят о гонениях на церковь? А народ голодает. Но тут Вере иногда удавалось Сашу убедить, что подальше от столиц, в глубинке, вместе с этим народом и священники голодают тоже.
