— Сейчас, — обрадовался Ростовский, — вы будете читать «Бородино» Лермонтова! Кто прочтет хорошо, тому я поставлю на доске крестик, а кто плохо, тому — минус. Посмотрим, какой ряд читает лучше… Начнем с первого! Чикин!
Чикин встал, нехотя бросил: «Скажи-ка, дядя…» И замолчал.
— «Скажи-ка, дядя!» — подхватил Ростовский.
— «Скажи-ка, дядя!» — повторил Чикин.
Но «дядя» упрямо молчал.
— Минус! — объявил Ростовский.
— Крестик! — потребовал ряд Чикина.
Сам Чикин скромно молчал.
— Что ж это ты? — с укоризной спросил Ростовский.
— Я учил! — взорвался вдруг Чикин и торжественно взмахнул рукой: — «Скажи-ка, дядя!»
— «Скажи-ка, дядя!» — дружно подхватил его ряд…
— Ладно, — согласился Ростовский.
— Маленький крестик…
— Минус! — взбунтовались два других ряда.
Ростовский застыл у доски с поднятой рукой.
— Ставьте крестик, — попросил Чикин.
— Я тебе поставлю! — пришел в ярость Середа.
И едва Ростовский прикоснулся к доске мелом, как весь класс вскочил на ноги:
— Крестик! Крестик!
— Минус! Минус!
Но в этот страшный миг, точно крик петуха на рассвете, грянул долгожданный звонок.
— Урок окончен! — немедленно провозгласил Ростовский и вдруг, запрокинув голову, оглушительно чихнул.
— Будьте здоровы! — весело загремел класс. — Будьте здоровы!
И, не помня себя от счастья, ребята бросились к дверям.
— Задание на дом! — кричал им вслед Ростовский. — Задание на дом! Выучить наизусть «Бородино» Лермонтова!
Когда он вернулся в учительскую, все бросились его поздравлять. Он молча пожал руки и молча оделся.
— Что же вы делали в классе? — спросил на прощание директор.
— Кресты! — с каменным выражением ответил Ростовский.
И, не отвечая на расспросы, он двинулся было к дверям, как вдруг остановился и замер…
«Ростовский! — внезапно услышал он. — Ростовский!»
И перед его глазами возникло из прошлого лицо оскорбленного им практиканта.
«Ростовский! — повторил практикант и зловеще подмигнул. — Посмотри мне в глаза!..»
Десять дней уже учимся, а меня еще не вызвали. Ни разу! Значит, завтра! А когда же еще? И я учу, учу, учу… И смотрю в окно.
Двор наш еще зеленый. Зеленая трава, зеленые листья. И только клен у забора, словно огромный желтый букет, сияет под солнцем. Осень…
А ведь совсем недавно, кажется вчера, я мчался в школу за новыми учебниками, носился по опустевшим лестницам и коридорам.
Я забежал в свой класс. За лето он стал выше, просторней. От чистых крашеных стен веяло прохладой. Через распахнутые окна светило солнце. Я стоял у доски и смотрел, как медленно кружит по классу белая бабочка.
Школа, снова школа, и портфель с блестящим замком, и черные параграфы. И я вспомнил о теплом Гольфстриме, я совсем забыл о Гольфстриме, а он ведь так влияет на климат Европы…
Это было летом, в августе, а сейчас — сентябрь, и я учу, учу, учу… Солнце скрылось за облаком, в комнате потемнело. Я раскрыл портфель и достал учебник истории.
Стоя в колеснице и натянув лук, огромный фараон вихрем мчался на врагов… Учебник был совсем новый, и я часто разглядывал его цветную обложку и страницы, такие белые, звонкие. От истории Древнего мира пахло папирусом.
Египетские воины захватывали пленников, земледельцы прогоняли скот по разостланным колосьям, чиновники собирали налоги… Вот сидят они друг за другом, поджав под себя ноги, и записывают, сколько должны крестьяне. А самый последний чиновник куда-то оглядывается. Сколько лет прошло! Три тысячи! А он все оглядывается…
Я смотрел им в глаза и думал: «А какие вы были на самом деле: вы, чиновники, вы, воины, вы, крестьяне?»
«Привет тебе, Хапи, — пели они, — выходящий из этой земли, приходящий, чтобы напитать Египет!» Большой Хапи — так древние египтяне называли реку Нил.
Когда он восходит, земля ликует,
Все люди в радости,
Все спины трясутся от смеха,
Все зубы рвут пищу!
Заглянуть бы туда хоть на минутку и увидеть, как пашет поле крестьянин, как молотит зерно и поет:
Молотите себе, молотите себе,
О быки, молотите себе!
Молотите себе на корм солому,
А зерно для ваших господ.
Не останавливайтесь,
Ведь сегодня прохладно!
Нет, думал я, никогда-никогда ты их не увидишь. И никто не увидит. Ни за что на свете! И хватит тебе бездельничать. Открывай свой учебник на странице семнадцать и учи свою историю…
И я снова взялся за уроки. И учил их до самого вечера. А потом лег спать.
Тихо, темно в моей комнате. В черном небе мерцают звезды. За окном то шумит, то стихает листва. Точно вдали, в ночной темноте катит волны река.
И плывет над водой далекая песня, и я тоже пою:
Молотите себе, молотите себе,
О, быки, молотите себе!..
Не останавливайтесь,
Ведь сегодня прохладно!
Исчезают звезды, бледнеет небо, и я вдруг взлетаю высоко-высоко — на вершину огромной пирамиды! Внизу, подо мной, плещется Нил. Вдали, за рекой, белеют стены города. У ворот, с копьями на перевес, замерли огромные воины. У подножия стен, поджав под себя ноги, сидят чиновники и пишут, пишут, пишут… А вдоль реки идут за быками крестьяне.
И, глядя на них, я думал: «Вот они, вот они, вот они! Смотри же, смотри! Запомни их лица! Они так близко, что можно их окликнуть!»
Но я молчал, как заколдованный. Как будто язык проглотил. И ничего не сказал. А я ведь так хотел!
А чиновники все писали и писали как заведенные. А крестьяне все шли и шли за быками…
И вдруг они остановились как вкопанные. А чиновники, вздрогнув, уронили перья и дружно подняли головы. Чиновники, крестьяне, воины — все как один смотрели в небо.
И я увидел, как над белыми башнями города, над высокими стенами, ослепительно сияя, плывет золотая лодка. Она поднимается все выше и выше над городом, и бог солнца Ра улыбается, стоя в лодке.
И чем шире он улыбался, тем ярче играли лучи над его головой, рассыпаясь по земле и голубому Хапи.
Потом он повернул ко мне лицо и громко, на весь Древний Египет, произнес:
— Доброе утро, Гарин!
В комнате было уже светло. Запотели окна. Со двора неслось зябкое карканье… Я закрыл глаза — мне хотелось уснуть, вернуться в мой сон, но не было больше волшебного города, не было воинов, чиновников, крестьян… «Молотите себе, молотите себе, о быки, молотите себе»… Но как ее пели, эту песню, я уже не мог вспомнить.
На кухне было тепло и уютно. На широком подоконнике, изнемогая от блаженства, развалился кот Маркиз. Его маленький шершавый носик влажно розовел, лапы лежали попарно; задняя на задней, передняя на передней. Зажмурив глаза и покручивая чутким ухом, он лениво наблюдал за пробуждавшейся вокруг него жизнью. Я погладил его круглый пушистый живот, почесал за ухом — Маркиз мурлыкнул в ответ и опять зажмурился в мехах.
«Тундра, лес, степь, лесостепь…» — быстро и легко, как бывает только утром, мне вдруг вспомнился выученный вчера урок. Я мигом оделся, заглянул в портфель, все ли на месте, и выскочил во двор.
Холодный, свежий воздух залил лицо, шею, от остывшей за ночь земли пахло осенью. Белая проседь заморозка покрыла траву, влажно коснулась крыш. Я обвел глазами наш двор, еще по-летнему нарядный, зеленый, и легонько подул: струйка пара растаяла в воздухе. Школьное утро, сентябрь, поредевший куст золотого шара…
Из-за дальних высоких крыш выглянул желтый шар, его лучи, густые и яркие, хлынули на улицу — на холодные дома и холодную мостовую. Закричали птицы, зашумели листья, блеснула паутина:
— Здравствуй, бог солнца Ра!
В школе было уже полно ребят. Шум, гвалт! Громче всех стучали на нашем этаже. Васька Соловьев положил на лопатки Сережку Чернова, но Сережка, красный как рак, доказывал, что его левая лопатка еще не касается пола. И все остальные ребята, припав лицом к полу, проверяли…
— Касается, касается, — пыхтел Васька.
— Нет, не касается!
— Сейчас же прекратите! — кричала тетя Маруся и грозно стучала шваброй. — Безобразие какое!
В классе тоже было весело. Колька Рябов с последней парты лихорадочно списывал задачу, Женька Окунев ему диктовал:
— Вопрос первый! Записал?
— Записал, записал! — шипел Колька. — Дальше!
— Вопрос второй! «Сколько было тонн в амбаре?» Записал?
— Готово! — орал Колька. — Давай третий!
Как хорошо тут!..
Я сижу на третьей парте вместе с Павликом Сергеевым. Павлик вечно трясется… Вечно учит и вечно трясется. Вот и сейчас: бормочет, а сам чуть не плачет.
