«Чижик, Чижик, где ты был?»
— «На Фонтанке водку пил…
Выпил рюмку, выпил две,
Зашумело в голове».
Ехал чижик в лодочке
В генеральском чине,
Не выпить ли водочки
По этой причине?
Стали чижика ловить,
Чтобы в клетку посадить.
«А тю-тю, а тю-тю,
А я в клетку не хочу».
(Услышано 17/XII на Плющихе, 19/XII, в 2 часа дня, — на Самотеке, 23/XII, в 9 часов утра, пелась в квартире от ветработника М. П. его младшим сыном.)
Господин фон Мидрихс, московский представитель фашистского телеграфного агентства «ПФУЙ», прочел этот документ и строго посмотрел на вдову под черной вуалью:
— Действительно ли это новая нелегальная песня, распеваемая молодежью?
Вдова убежденно перекрестилась мелким крестом и загадочно прошелестела:
— Рекомендую обратить внимание на отдельные слухи, упоминаемые в песне. Очень симпатично!
— Беру, — сказал господин фон Мидрихс. — Мерси!
— Обязательно пошлите за границу, — взволнованно еще раз прошелестела вдова. — Напечатайте! Так им и надо! Адью!
Господин фон Мидрихс углубился в чтение волнующего документа. Сегодня вообще был плодотворный день. Из объявления о моментальных карточках для документов удалось сделать слух о введении карточной системы. Даже скромный плакат из театральной уборной «Курить воспрещается» послужил для сенсационной телеграммы о табачном кризисе в СССР. Нечего и говорить о том, что из ряда пышных лозунгов Утильсырья о сборе старых калош были наскоро сколочены телеграммы об ужасах экономического кризиса Советов.
Господин представитель агентства «ПФУЙ» вызвал секретаря.
— Переведите.
Через десять минут прозаический перевод новой нелегальной песни советской молодежи (до восьми лет включительно) был уже готов. Господин фон Мидрихс закурил добрую советскую папиросу, накинул теплую пижаму и стал внимательно расшифровывать переведенный документ, делая на полях пометки:
Некий Чижиков был неизвестно где. Его видели в ресторане с фонтаном.
Он выпил только две рюмки, за что его ударили по голове.
В качестве генерала он находился в лодке (подводной?).
По этому поводу был раут со спиртными напитками.
Начаты поиски Чижикова с целью заключения в клетку.
«А тю-тю, а тю-тю» (непереводимая игра слов, по-видимому, лозунг готовящегося восстания).
Чижиков скрывается и не хочет быть арестованным.
Таинственный отъезд комиссара Чижикова. Ресторан с фонтаном — место встречи антисоветских заговорщиков.
Намек на запрещение пить больше двух рюмок для взрослого населения.
Подводные лодки в Москве-реке. Обратите внимание!
Непонятно, но телеграмму все же дать.
Чижиков оказался атаманом. 1000 рублей за его голову (сенсация).
Готовится восстание под лозунгом «А тю-тю» (в переводе на русский язык означает: уплата довоенных долгов, возвращение концессий и отдача Прибалтики).
Атаман Чижиков в надежном месте.
— Великолепно, — удовлетворенно потянулся господин фон Мидрихс, — теперь агентство «ПФУЙ» обеспечено сенсационными телеграммами. Я не даром кушаю советский хлеб на свое жалованье! Господин секретарь, составьте кое-что по прилагаемому списку…
Поздно вечером в агентство «ПФУИ» были посланы следующие телеграммы:
СЛЕД НАЙДЕН
Москва, 25/XII. Нашему корреспонденту удалось узнать, что таинственный комиссар Чижиков, организатор пожара рейхстага, землетрясения в Калабрии, а также масляного кризиса в Восточной Пруссии, находится в Москве.
ТАИНСТВЕННЫЙ РЕСТОРАН
Москва, 25/XII (Спец. кор. агентства «ПФУЙ»).
К новому году запрещено потребление водки больше двух рюмок на одну взрослую душу. Невзрослая душа получает полрюмки и без закуски. Население волнуется.
ВСПЫХНУТИЕ АТАМАНЩИНЫ
Москва, 25/II (Радио — «ПФУЙ»). Бывший комиссар Чижиков, автор Калабринского землетрясения и особо уполномоченный по революции в Западной Европе, оказался атаманом. Будучи без войск, временно не функционирует, но готовится.
ДВИЖЕНИЕ РАСТЕТ
(не для печати, но для сведения).
Москва, 25/XII. Найдены следы мощной антисоветской организации «А ТЮ-ТЮ». Личных встреч с руководителями не имел, но, надеюсь, программа организации приемлемая.
Выдал под дальнейшую информацию аванс вдове бывшего полицмейстера, госпоже Р., флакон одеколона «Красная Москва», заменив местную этикетку импортной. Чижиков скрывается.
Господин фон Мидрихс прочитал дубликаты телеграмм, счастливо улыбнулся и пошел ужинать. Трудовой день закончился.
Как-то мы сидели с Маяковским в ресторане, где целая компания молодых неуемных людей с расписанными щеками и лбами галдела и шумно проходила в знаменитости.
Я спросил у Маяковского, кто эти люди.
Он ответил коротко и деловито:
— Так. Дураки на рассвете.
Вскоре после этого в редакции «Нового Сатирикона», где он только что начал работать, Владимир Владимирович опасливо спросил меня:
— Вы Игоря Северянина будете печатать?
— Нет.
— Почему?
Я ответил:
— Гитара.
Маяковский убежденно добавил:
— Пасхальный барашек из туалетного мыла. Певуче глуп.
— А что вас связывало и связывает с футуристами, Владимир Владимирович?
Маяковский умел ответить хорошей остротой, когда хотел уклониться от ответа. Но тут он вдруг ответил искренне и просто:
— Прежняя инерция и любовь к беспорядку.
И после этого мы много раз говорили с ним о футуристах того времени. Он всегда отзывался о них сухо и иронически. Всерьез он их не принимал.
— С ними веселее, чем с Боборыкиным, — говорил Владимир Владимирович, — но толку из них много не выйдет. Все будут писать куплеты для фисгармоний или сделаются театральными репортерами.
Маяковский, по-видимому, дорожил — и не скрывал этого — своей работой в «Новом Сатириконе». Это был первый журнал, в котором он выступал перед широкой интеллигентской аудиторией. Его очень нервировали читательские письма, негодующие против помещения его стихов.
— Я организую дураков, — сердито говорил он, — теперь им по крайней мере есть вокруг чего объединиться во всероссийском масштабе: на ругне Маяковского. Можно им даже выслать специальные отличительные значки вроде дворницких блях. Пусть носят.
Он очень чутко реагировал на отношение к нему редакции. Наигранная развязность и мальчишеская любовь к дерзости совершенно покидали его, когда он бывал на редакционных заседаниях или просто заходил посидеть.
Однажды поэт Потемкин иронически и не совсем деликатно подчеркнул это:
— У нас вы совсем не хамите, Владимир Владимирович.
Маяковский покраснел и сердито сказал:
— Если это вас мучает, Потемкин, могу сепаратно зайти к вам домой и нахамить.
Маяковскому даже в те молодые годы стал уже сильно надоедать тот ореол скандалиста, которым его наградили поклонники и который усиленно поддерживают теперь воспоминатели и биографы.
— Из меня хотят сделать клоуна, — говорил он, — и все сразу стараются получить контрамарку на первое
