Стах усмехается:
— Как это — ничем?
— Это когда ты лежишь — и не можешь заставить себя подняться…
Усмешка слезает с лица. Поговорили. Тим — он как обычно. Как его ни тронь, обязательно умудришься содрать корку с очередной подсохшей раны.
— Как если болеешь?
— Вроде того…
Стах вспоминает себя дома: если бы он там остался, он бы, наверное, спятил от одиночества. От недостатка Тима в пространстве. Как можно никуда не ходить?.. не забываться учебой?
— Я хотел лежать в выходные. Потом пришла мать — и спрашивает: «Тебе плохо? Градусник? Таблетку? Врача?» Мне было плохо, но я не знал, как объяснить ей, что градусник с таблеткой не помогут — и врач, в общем-то, тоже не справится. Это же не физически. Как будто ненастоящее.
— У тебя все ненастоящее…
.
— Тиш…
Стах затихает и не отлипает от него до самого звонка. Тим вроде не обижается настолько, чтобы оттолкнуть. Чувство хочет проломить грудную клетку. Чтобы согласиться. Чтобы подтвердить, насколько — у них настоящее.
Стаху жаль. Боже, как ему жаль.
II
Во вторник Стах пытается вникать в текст на переменах, когда сидит рядом. Голова не то чтобы холодная и много чего соображающая, но… Стах в этот момент (и неожиданно) чувствует, что с Тимом хорошо просто сидеть. Не так, как было вначале, по-другому. Не лучше, не хуже. Иначе. Тишина Тима не всегда холодная. Иногда очень теплая, иногда такая, что в ней хочется — часами.
И после уроков тоже. Дома. Вместе. Сидеть… перебирать страницы, прижиматься щекой… обсуждать, пить чай. Валяться в кровати, смотреть в потолок. Просить ехать в Питер.
Ехать в Питер. На соседних полках. Знакомить Тима с городом и с семьей, со своей комнатой там, где нет тюрьмы, а есть много уюта и света, и воздуха.
Нет, все-таки текст не идет…
— Тиш, а давай свалим в Питер? — кажется, что-то такое Стах уже у него просил.
— Что?.. Зачем?..
— Чтобы вот так сидеть. Не в гимназии.
Тим молчит, ковыряет страницы. Не понимает:
— А как же учеба?..
— Серьезно? — усмехается Стах: вот как «уедем», Тима сразу учеба интересует.
— Твоя учеба, Арис.
Ладно, претензия снята.
— Давай после учебы.
— Зовешь меня в гости?..
— А ты поедешь?
Тим молчит. Молчит долго, потом решает:
— Надо с папой поговорить…
III
Мысль о Питере воодушевляет и возвращает дежурную улыбку. Стах носит внутри воздушный шар приятного, легкого мечтания и водит фантом Тима по просторной квартире, по городу. И не думает, что там, между ними, не хочет думать. Так проще. Чтобы снизить градус ужаса.
А потом Тим вручает ему свое слово, что закончатся уроки — и можно. Стах улыбается, как дурак. И пялится на него. Тим пытается сдержать радость и отгородиться:
— Что ты развеселился?
Но вместо этого расплывается в такой же идиотской улыбке.
— А ты?..
И Тим отворачивается. И закрывается рукой.
Он согласился. Стах сдуру ляпнул — и они вдруг что-то построили, из ничего. Впервые за долгое время — не сквозит. Земля под ногами не рушится, появился какой-то мост — от зимы к весне.
У Стаха с Тимом что-то починилось. Теперь проще делать вид, что они в порядке, «дружить».
IV
Стах спрашивает мать, поговорила ли она с отцом. Она делает такое скорбное лицо, что он понимает. В весенние каникулы он точно с места не дернется. Он выходит из кухни.
— Аристаша!..
V
Справившись с повестью под конец недели, Стах пишет записку. Записка зачем-то превращается в целое письмо.
Дочитал еще одну книгу о дружбе. И это впервые, когда я понял.
Она к тому же о выборе. О таком, который ты обязан сделать. Пересилить себя, но сделать. Я не оправдываюсь, Тиша. Но я пытаюсь разобраться, кому из нас я выстрелил в затылок¹.
А вообще, я затеял не поэтому тебе писать. Я все думаю о Крючке². Почему он отказался от лучшей жизни, едва ему показали на его место? И почему он для себя решил, что это место его? Неужели он настолько свыкся, чтобы запретить себе одну лишь вероятность — выбраться? настолько, чтобы запретить себе мечтать?
Может, мечты — это единственно стоящее на свете. Особенно когда они становятся целями и помогают по утрам вставать с постели.
А.
Стах вкладывает тетрадный лист в небольшую книжку в мягкой обложке. Подписывает книгу…
Лучшему другу,
(…которого так тянет целовать.)
с пожеланием мечтать и верить,
вопреки.
А.
Придаточное остается за скобками, за словами и мыслями. Стах отдает Тиму книгу на последней перемене и уходит, не прощаясь.
VI
А в следующий день он не успевает подняться на их площадку в северном крыле, как Тим возвращает. Стах не ожидал, что он закончит за один вечер, и теряется, но в руки берет. Опускается на пол рядом, прижимает книгу к себе.
— Я у Стейнбека только «Гроздья гнева» читал… и больше не думал за него браться…
Приветствия для слабаков. Тим сразу и с разбегу — в овраг классической литературы.
— Наслышан, — Стах усмехается, доставая из рюкзака еду. — Но я не читал. Хотя дед Стейнбека очень любит…
Тим тянет уголок губ.
— Хорошо, наверное, когда есть с кем обсудить…
— А твой папа не читает? Чтобы обсуждать.
— Папа?.. Ну… он не то чтобы… — Тим зависает и уходит в себя. А потом возвращается в мир и вспоминает: — Хотя в детстве мне читал. У нас было много сказок. Мама, кажется, тоже читала… На самом деле, я просто очень плохо засыпал и только под звук голоса. Папа не очень разговорчивый… вот и читал.
Стах усмехается: надо же, Тиму есть в кого помолчать. А еще его цепляет. До какого-то внутреннего жжения. Цепляет, что Тим говорит. Обычно — нет. Стаху хочется его слушать, хочется с ним делиться.
— Мне отец никогда не читал… Да и мать тоже: она это терпеть не может, мол, в детстве заставляли. Ей со мной было интереснее на улице торчать или сидеть рядом и подавать детали конструктора.
— А… Это, наверное, у тебя с детства.
— Что с детства?..
— Ну… проектировать. Что-то создавать.
Стах усмехается.
— Может.
И он забывает об обеде. Он чувствует голод иного толка. Садится вполоборота, подложив под себя ногу, прислоняется виском к стене. Вглядывается в полумрак. В призрачного Тима. Не знает, как унять интерес. А Тим поглядывает в ответ и тушуется.
Стах понижает голос почти до шепота:
— А что занимало тебя?..
— Меня?.. — Тим как будто пугается — то ли тона, то ли вопроса. Потом он долго виснет, потом стесняется говорить: — Ну-у… были любимые игрушки, немного. И я ничего не строил. А совсем маленьким я… кажется, больше всего тискал кошек…
— У тебя были кошки?
— Да, пока не сгорели…
— Что?
— Ну… у нас был пожар. В квартире.
— И кошки сгорели?..
— Да… нет. Нет. Одна — да, а вторая — нет. Вторую пришлось усыпить. У нее было много ожогов, и она очень мучилась…
Тим уходит в себя. Что-то уютное опять разбивается о что-то кромешно жуткое в его голове. Стаху кажется, что Тим съездил этим фактом ему по роже с ноги — и оглушил.
— А сколько тебе было?..
— Года три…
А Стах вот строил из конструктора. Лепил всякую фигню в песочнице, носился по улице и разбивал в кровь колени. Ходил на цыпочках по дому. Но этот дом никогда не горел.
— А, — Тим вспоминает, — у меня была любимая кукла…
Кукла? Что?..
— Ее мама сшила… — час от часу не легче. Тим неловко улыбается: — Это не стыдно рассказывать?..
Это стыдно слушать. Стаху. Кто бы разрешил ему куклу? Чтобы он как девчонка. Стах не знает, как реагировать.
Но, может, это была такая кукла, как в театре… Вроде мягкой игрушки.
А если нет?..
Стах честно пытается оправдать Тима, но ему почему-то сложно, что тот в куклы играл. И он с трудом соображает, что можно спросить. Находит:
— Твоя мама шила кукол?
— Да. Она, кажется, много шила… не только игрушки.
— Так… — Стах пытается уложить факт в голове и смириться. — И как они выглядели?.. Или та, твоя любимая? Как плюшевые звери?
