Болит голова. В довесок к ноге. Стаху кажется, что боль разрастается в теле.
Он ходит в северное крыло на обед. Даже если не встретит там Тима. Зал ожидания увеличивается до размеров его маленького мира. Но поезда все нет…
II
Стах ненавидит коридоры в перемены, ненавидит, когда нужно проходить мимо одноклассников Тима. Он и так все время злится, а тут еще эти… и хочется… рвать их зубами и когтями.
Периодически он представляет: вылетит на них, словно подранок на охотников. Охотники ответят. Как это будет? Его отправят на больничную койку или вытолкнут из толпы, чтобы высмеять?..
Иногда Стах всерьез готовит план, как будет отлавливать шакалов по одному и выбивать из каждого дурь.
Иногда он даже составляет весьма трагический сценарий, где он срывается и забивает какого-нибудь мудака насмерть. Где-то в его квартире, куда он после таких дел, конечно, не сунется, его родня скажет о нем: «Мы так и знали. Блядская рыжая кровь». Что-то такое... Стаху будет не важно, он тогда придет к Тиму… Его, правда, беспокоит мысль, что спать с Тимом страшней, чем убить человека.
Стах ненавидит перемены. За сценарии в своей голове и за то, что эти сценарии никак не осуществятся. Пусть шакалы заглохнут. Пусть перестанут напоминать, что отец — облажался, а мать… да она тоже. Им лучше бы вернуть то, что взяли.
Стах стискивает зубы и проходит. Проходит. Проходит…
— Эй, рыжик, куда запропастился твой могильный дружок? Плачет, что полтергейст похитил его вещи?
Хохот.
Проходи.
— Или он снова куда-то заныкался?
— Ты его не прячешь?
— На каком из кладбищ?
Проходи, Стах.
Летит в спину:
— Где же ты схоронил его, рыжик?
Боже, как смешно.
У себя под кожей.
III
Стаха тянет на воду, как «эрастову невесту». Он подумал: шутка ничего, но поделиться было не с кем. Зато он обнаружил развлечение в бассейне, можно назвать его как-нибудь так, чтобы мать хватил инфаркт: «утопиться понарошку», например. Просто... нога тащит вниз, когда ее сводит. Стах отвечает ей: ладно, идем ко дну. Ну и собственно, идет ко дну, в чем вопрос.
Он погружается вниз, задержав дыхание.
Иногда сидит, сгруппировавшись, подолгу и открывает глаза, чтобы подглядеть, а как там жизнь. Неподалеку мальчишки, его бывшие приятели, барахтаются, вспарывая волны руками и ногами. Может, кто-нибудь из них станет новым Майклом Фелпсом¹?.. Стаху вот не светит.
Под водой, бывает, Стах осознает свое тело как сгусток боли и пульсации — и хочет его срезать, как кожуру, вычленить себя и выплыть на поверхность — каким-нибудь освобожденным. Он слушает свои легкие, пока их не начинают жать спазмы. Боль ослабляет хватку, но свободы что-то не прибавляется.
Вода может немного. Унять, утолить, принять.
Иногда достаточно. Иногда — нет.
Стах отталкивается от дна, поднимается. Он жадно глотает воздух — и снова ныряет вниз.
IV
Неделя проходит в суете матери. В пятницу очередной концерт, очередное чаепитие, очередные цветы, и Стах умирает от скуки в актовом зале, уставившись на сцену снизу вверх с недовольной миной. Девочки пляшут русские народные в пышных цветастых юбках. Среди них — знакомое улыбчивое лицо Архиповой.
Стах пробовал искать Тима среди старших классов. Тот, конечно, везде отсутствует. Может, поэтому Стах затягивает его в свои мысли, усаживает рядом вместо Антоши.
— Шест, смотри концерт молча, — просит между делом.
И когда тот обижается, а потом — оправдывает и стихает, Стах шутит для фантомного Тима о выступающих и предлагает побег. Тим сопротивляется и спрашивает: «Арис, ты дурак? И как мы пойдем?»
Придумывать план, как они пойдут, даже если не пойдут, интересней и приятней, чем следить за номерами. Что-то похожее Стах наблюдает уже восьмой год — и программа почти никогда не меняется.
А где-то за актовым залом, когда шума становится меньше, а людей — не остается совсем, Стах уводит Тима в северное крыло. Тим в полумраке сверкает обсидиановыми глазами, улыбается, прижимается спиной к стене, притягивает…
Так, подождите…
Стах приходит в себя, возвращается в концерт, осматривается вокруг. Поднимает взгляд на потолок и шумно выдыхает. Спрашивает:
— Сколько времени?
Антоша изучает часы на запястье. Отвечает правильно:
— Еще полчаса.
Стах прячет руки в карманы и съезжает вниз. Может себе позволить: никто его не контролирует.
— Что, неужели тебе надоело? — Антоша решает, что надо бы — завязать с ним беседу.
— Домашки целая гора, а они никак не закончат. Потом еще чаепитие часов до трех…
— Ничего себе — без дела не сидится, — он восхищается.
Стах смотрит на него в упор. Серьезно?
— Соколов бы оценил, — продолжает Антоша, — он праздники тоже считает пустой тратой времени. Опять пропускает концерт.
— Да, мать уже сказала, что он бескультурный…
И спросила: «И на кого ты равняешься? Я не хочу, чтобы ты так же закончил». Стах ответил: «В гимназии не закончу». Но что-то не особо помогло — и начались нотации о будущей профессии.
— Интересно, он в Новый год отдыхает?
Интересно, Антоша болтает даже во сне?
— До конца всего полчаса, — напоминает ему Стах.
Антоша исправляется и, насупившись, ждет окончания концерта, чтобы — продолжить.
Ну его к черту.
После концерта Стах смывается и торопит одноклассников, чтобы они быстрее двигались. И только он считает, что смешался с толпой, как попадает под опеку матери: она выбегает из-за кулис и, вся на эмоциях, на подъеме, начинает тоже вещать о чем-то глубоко бесполезном.
Стах воздевает к потолку глаза и мечтает о Тимовой тишине.
V
В субботу вышло солнце. Оно холодное и яркое. Просочилось в комнату — и лезет в темницу. Стах лежит на полу. На синем ковролине, как посреди моря, как с осознанием, что горизонты — удивительно чисты и бесконечны, и никто его здесь не найдет и не спасет. И хорошо.
Он открывает-закрывает глаза. Перед ним — потолок, перед ним — отсутствие неба, а потом — красное-красное, невнятное, абстрактное, скребущее под веками. И снова — отсутствие неба…
Он думает, еще одни такие выходные — и он свихнется.
Мать распахивает дверь. Не увидев сына за столом, проходит внутрь. Трогает шею пальцами. Пару секунд — паникует молча. Потом — паникует вслух:
— Аристаша, что же это такое?.. Ты чего разлегся? Тебе плохо?..
Она пытается пробиться через воду, нависает, отрезает свет солнца и кладет на Стаха свою тяжелую тень. Он смотрит на нее и говорит:
— Я лежу.
— Я вижу, что лежишь. Зачем? Что у тебя происходит? Ты так выглядишь, как будто опять эти твои самолеты. Ты думаешь очередную модель собирать, опять ее искать по городам, покупать?
— Мам.
— Ты даже телевизор в последнее время не смотришь — с чего бы вдруг, где-то услышал? Я думаю, Аристаша, что ты уже не знаешь, чем тебе еще заняться, со всей этой физикой…
— Нет никакого самолета, мам.
— А что тогда? Что с тобой происходит? Ты можешь мне объяснить? Я не хочу, чтобы пришлось водить тебя к психологу… Что ты меня вынуждаешь так беспокоиться? Сейчас по новостям чего только не показывают, а мне соседка на днях…
— Мам.
Мам.
Родная-дорогая-любимая-единственная-мам.
Иди, пожалуйста, нахер.
И не мешай человеку тонуть, лежа на полу его темницы. Пусть упирается онемевшими лопатками в твердь двухквартирной державы.
VI
Мать силком вытаскивает Стаха на улицу. Чтобы он «перестал выглядеть так, как будто все плохо». Он плетется с ней по городу под ручку, и ему кажется: она заливает в уши вдвое больше, чем обычно.
Мимо проходит громкая компания ребят. Они почти его возраста, плюс-минус год. У Стаха было что-то урывками похожее на нормальную подростковую жизнь, когда он ездил на соревнования. Иногда ему даже чудилось, будто он — часть коллектива. Он усмехается. Это действительно было, нет?..
— Аристаш, ну ты слушаешь или что?
