Василий Курочкин - Поэты «Искры». Том 1

Молодежь легковерна,
Молодежь весела,—
В нигилизме, примерно,
Недалеко ушла.
Нигилизм ядовитый,
Отрицания сок
Выжал только маститый
Нигилист-старичок.

Вот Базаров освистан —
Ну какой он герой?
Ну какой нигилист он?
Просто — прынцип такой!
Нет-с! У нас по принсипу
За землишки клочок
Обдерет вас, как липу,
Нигилист-старичок.

Нигилист, если молод,
Носит в сердце любовь…
Но когда в сердце холод,
Но когда стынет кровь,—
Как шалит под секретом
У хорошеньких ног
Подогретый балетом
Нигилист-старичок!

Нигилист в молодежи,
Если молод и сам,
Замечает не рожи,
А стремленье к трудам.
Только рожи — не боле,
Ясность глаз, свежесть щек
Видит опытный в роли
Нигилист-старичок.

Нигилист самый юный
В зрелой мысли отцов
Слышит вещие струны,
К делу честному зов.
С отрицанием мутным
Мысли братьев итог
Называет беспутным
Нигилист-старичок.

Отравись не от знанья.
Затаив без любви
Тонкий яд отрицанья
Не в уме, а в крови,—
Головы не повесил,
Нажил землю, домок,—
Совесть к черту! — и весел
Нигилист-старичок.

Черт ли в том, что уж кости
Ждут последнего дня,—
Он, где требуют злости,
Жарче летнего дня.
Голос мягкий и плавный
И что слово — урок!
У! какой он забавный,
Нигилист-старичок!

Милый друг, Фукута Чао-Цее-Цию,
Мы благополучно прибыли в Россию,

Через порт Кронштадтский к Петербургу прямо[118].
Будь благословенно имя Тентосама![119]

Всё нам здесь по нраву: уци, хадомадо,
Данмио, но-ками — лучше быть не надо[120].

Хоть теплей в Европе, например в Париже,
Здесь суровый климат, к полюсу поближе,

Но всей грудью дышишь и вольней и шире,
Точно на Нипоне или Кунашире,

Ибо под суровым петербургским солнцем
В русском очень много общего с японцем,

Даже утверждают здешние витии —
Сходство это резче в глубине России.

Потому что, видишь, милый друг Фукута,
Строить государство начал очень круто

Кумбо Петр Великий, славный в целом мире,
Как наш Кумбо Первый, свергнувший Даири[121].

Обучать народ свой он велел голландцам
Всяким европейским фокусам и танцам,

Как ногами шаркать, лить из меди пушки,
Из науки пули и из глины кружки,

Чтобы в оных кружках, Азии на диво,
Пить под страхом казни в ассамблеях пиво.

Бороды всем выбрил… Не приспело время
Брить, как у японцев, маковку и темя,

Ибо перед нами русские, как дети,
Только на границе двух тысячелетий[122], —

Даже не созрели в доблести гражданской,
Как сказал в Пассаже баниос Ламанский[123].

Так лились в Россию волны просвещенья,
Силясь переспорить волны наводненья,

Ибо, поглощенный думами о флоте,
Кумбо им построил город на болоте.

В этом-то болоте, в Петербурге то есть,
Я насчет России сочиняю повесть.

Минуло столетье. Там, где были топи,
Выросли громады западных утопий.
…………………………………………
На проспекте Невском появились франты,
Из печати вышли первые куранты.

Кумбо сам в то время корректуры правил[124]
И для сочинений образцы оставил,—

Нынче ж заправляют этими делами
Заиджю-Арсеньев и Катков-но-ками[125].

В десять раз, конечно, менее, чем Едо[126],
Чуждая для русских, страшная для Шведа,

Стала украшаться невская столица.
Земно поклонилась ей Москва-вдовица[127],

Продолжая, впрочем, жить по Домострою
(Книга вроде Дзинов, чтимая Москвою),

Чад и домочадцев плеткой обучая,
До седьмого пота напиваясь чая,

Каждую субботу в жарких банях прея,
Фраками гнушаясь и бород не брея.

Да и петербуржец зоркий глаз японца
Не надует фраком тонкого суконца.

Здесь для виду носят, как в Европе, фраки,
А живут, как наши деды в Нагасаки.

Люди всех сословий, звания и сорту,
Как домой приходят — фраки тотчас к черту

И уж не снимают целый день халатов,
Лежа на перинах вроде наших матов[128].

Так прошел бесследно славный век Петровский…
Впрочем… есть проспект здесь — Каменноостровский,

На проспекте зданье — тех времен затея —
И на оном зданьи надпись: «Ассамблея»[129].

В зданьи этом ночью множество народу,
Данмио, но-ками пьют саки́, как воду,

Как пивали древле предки их славяне;
Там басят тирольки, там ревут цыгане,

Там старик стоягу, сделавшись ребенком,
Шепчет по-французски нежности чухонкам[130],

Там бушуют немцы, там народ толпами,
Как за диким зверем, следует за нами;

Барства и холопства там видны остатки:
Там всё сохранилось в дивном беспорядке,

Европейски-модном, азиатски-диком,
Как при Кумбо Первом, при Петре Великом!

Малютка-гласность как-то раз,
Не оскорбив цензурных правил,
Рассказом поразила нас,
Как был пленен Якушкин Павел.
Малютка милая свой нрав
Не скрыла от суда мирского,
Как должно, Гемпелем назвав
Полициймейстера псковского.

Три года минуло с тех пор:
Уж перешли в века два «Века»,
Промчался «Светоч»-метеор
За ерундою Льва Камбека.
Якушкин издал свой дневник,—
Вдруг о расправе допетровской
Вновь повествует Доминик
(Не ресторатор, а Тарновский).

Судьба обрушилась над ним
За то, что в простодушье грубом
Сказать решился он, что «дым
Вверх, а не вниз идет по трубам».
Таких обид нельзя снести:
Его связать сейчас велели,
Держали десять дней в части,
В тюремном замке две недели[131].

Малютка милая! Тебе
Якушкин Павел был обязан
Рассказом о своей судьбе,
Хоть и ничем он не был связан.
В части он много вынес мук,
Но, хоть и был в простой поддевке,
Ему не связывали рук
Неблагородные веревки.

Тогда, не тратя лишних слов,
Ты вышла в свет без покрывала,
Назвала прямо древний Псков
И прямо Гемпеля назвала.
Теперь ты скромницей глядишь
И, позабыв о прежнем форсе,
«В одной столице…» — говоришь…
(В Варшаве или в Гельсингфорсе?)

Полковник N… столица Z…
Всё недосказано, всё глухо…
О гласность, гласность! В цвете лет
Ты стала шамкать, как старуха!
Останься ж при своих складах,
Но за былые заблужденья
Надень вериги — и в слезах
Моли у Гемпеля прощенья!