— Поверхностный человек! Ветров — поверхностный человек!
Утром проснулся рано, вспомнил все и подумал:
«Каков же я таков и на что я надеюсь?»
Лица своего он давно не видел — зеркал в доме не было. Пощупал свою щипаную бороденку, лоб-толкач — ничего не понял.
Вытянул правую руку, растопырил короткие пальцы с изъеденными ногтями и долго удивленно смотрел.
— Нет... руки у меня, действительно... так себе.
Стало скучно и беспокойно и больше о себе думать не захотелось.
Дьяконица весь день не показывалась, а вечером ушла.
В городе начались опять какие-то беспорядки. Слышны были выстрелы. Два раза пролетел через слободку озверелый автомобиль.
Как всегда в тревожное время, пришел наведаться о. Онисим, старенький заштатный священник. Он был дальним родственником дьяконицы и жил в одном доме с ее подругой-портнихой.
Всегда испуганный, глуховатый, подслеповатый, он по вкоренившейся семинарской привычке называл собеседника «отче», будь это даже женщина.
— Агния, налей, отче, кваску капельку.
Новой жизни боялся, кружил головой и шептал:
— Пропустили время, отче... Должен был царь сам согнать всех нигилистов в один загон и спросить: «чего вам, собственно, отче, нужно?» А теперь время упущено.
— Благополучна ли Агния? — спросил о. Онисим вышедшего к нему на стук Сысоева.
— А разве она не у вас? — спросил тот, побледнел и отвернулся.
— Нету у нас. Не была. Когда ушла?
— Еще во вторник. Третий день.
Помолчали.
— Надо в полицию заявить. Всегда, отче, в полицию заявляли.
— Я заявлю. Только полиции-то ведь нет.
— Ин и правда. Тогда надо идти к самому поручику Каспару. Прямо к нему в здание управы, пойти и сказать: «помоги, отче, распорядись».
Он отдаст приказ и разыщут. Может быть, арестована?
— Я пойду.
— Ну, благослови Бог.
В городке улицы были пусты и все двери заперты. Со стороны собора стреляли часто, пулеметом. Провезли на ошалелом автомобиле какой-то большой ящик. Люди без шапок — человек восемь — сгрудились, держали этот ящик, и лица у них были испуганные и злобные.
Площадь около управы была пуста, только у самой двери, настежь открытой, лежал человек, неестественно плотно прижавшись к земле. Рот у него был весь в крови.
Сысоев поднялся по лестнице. Везде было пусто, двери все открыты, как бывает, когда в квартире работают маляры.
«Если остановят, назову имя поручика Каспара».
Обойдя все комнаты и не найдя никого, он стал спускаться с лестницы, когда услышал за собой топот ног. Трое с ружьями догоняли его.
— Поручик Каспар! — сказал Сысоев.
— Стой!
— Поручик Каспар! — крикнул один из подбежавших, повернув голову к кому-то наверх.
Двое схватили его за руки, неловко и больно. Третий обшарил карманы и пазуху.
— Я хотел сделать заявление, — сказал Сысоев.
Его не слушали.
— Веди! — сказал один.
И все трое ухватились за Сысоева и, мешая ему идти, потащили его вниз. Лица у всех были растерянные и напряженные.
Вечером оставили Сысоева одного в маленьком амбарчике с дырой под потолком вместо окна.
Он сидел на земляном полу, поджав под себя свои короткие ноги и думал.
Делалось что-то непонятное, какое-то непоправимое недоразумение, как бывает только во сне.
«Почему они называют меня поручик Каспар? Я отрицаю, а они переглядываются с усмешкой. А один сказал: «Все они, сволочи, таковы. Чуть припугнешь, ото всего отречется». Он на это ответил гордо: «Нет, поручик Каспар не таков». После этого они еще больше укрепились в своем заблуждении. И ему больше отрицать не хотелось. Завтра, наверное, справятся у него на квартире и все узнается. Почему не показали его сегодня кому-нибудь из арестованных каспаровцев? Они какие-то растерянные и испуганные. Один спросил: «поручик Каспар, где у вас спрятаны деньги?» А он ответил: «поручик Каспар никогда не был предателем». Все шло так странно, точно не на самом деле, а будто он стоит у высокого порога своей комнаты и рассказывает все это внимательно и восторженно слушающей Агнии.
Так вот, Агния Сергеевна, как ответил на это поручик Каспар.
А она вспыхнула и шепчет — «мы» это понимаем.
Но что же делается на самом деле? Может быть, Каспара убили и труп не опознан? А потом будут говорить, что он отрекся и струсил и вел себя малодушно и гадко, вот так — сидел, поджав ноги в амбарчике, как урод несчастный. Он погиб, а «мы», любившие его, призваны судьбой надругаться над честью и памятью его».
О том, что пропала дьяконица, ему думать не хотелось. Где-то глубоко, почти подсознательно, он знал, где она, у кого ее нужно искать, но было слишком страшно вылить это в настоящую мысль, в настоящие слова, и он притворялся, будто считает ее арестованной.
Уже дыра под крышей обозначилась яснее, опрозрачнела, а он еще не спал. Поднялся, покачался на своих коротких ногах и неуклюже-цепко полез, хватаясь за выступы бревен, к окну.
Ночь только еще переломилась. Небо мутным, матово-беловатым стеклом еще было неподвижно, не оплывалось рассветной алостью и темными, одноцветными зубцами без теней врезались в него верхушки деревьев.
Где-то за амбаром говорили голоса, но тишины ночной они не трогали. Она была сама по себе, глубокая, тихая, — замерла и не дышит.
И вдруг зашуршало дерево у самого окна, задрожало, закачало веткой, и сердитый птичий голос закричал, забранился резко с почти человеческой выразительностью. Отвечал ему другой птичий голос, такой же сердитый, но как бы возражающий и оправдывающийся. Ссора продолжалась несколько минут. Потом все стихло, и только, медленно плывя по воздуху, опустилось на землю черное птичье перо да насмешливый писк с соседнего дерева три раза повторил одну и ту же фразу вопросительно и едко.
«Как чудесно все на свете! — думал Сысоев, сидя снова на полу амбарчика. — Как чудесна и сладка наша земная жизнь! Вот птица — я даже и имени-то ее не знаю, и не видел ее, может, никогда, а она живет, и вот ссорится, и сердится, и все, как мы... Мало мы знаем нашу землю! Оттого и уходить с нее так трудно. Чувствует человек, что не взял, не вобрал в душу данного ему Богом сокровища, и тоскует душа его неполная, несытая».
Лег на землю тихий и умиленный, и приснилась ему ягодка-земляничина. Крупная, красная и говорила как деревенская девочка, тоненьким голоском на «о».
— Больно много вы ерохтитесь! Все-то целый день ерохтитесь! А я всю жизнь на одном месте стою, корешком вглубь иду, землю постигаю...
Пришли за Сысоевым опять трое, но уже не те, что взяли его. Они страшно торопились, дергались и, когда вдоль улицы прострекотал мотор, долго прислушивались. Несколько человек пробежали, стреляя. Кто-то крикнул: «Надо скорей!»
Сысоева вывели из амбарчика. Двое шли по бокам, один сзади. У всех трех в руках были ружья. У всех трех на лице одинаковый испуг, и вели они Сысоева не злобно, а даже как будто доброжелательно, и он шел покорно и просто, составляя с ними одну группу, занятую одним и тем же делом.
Вышли за амбарчик, прошли вглубь к заборам, проглянули вдоль и чего-то испугались. Испугался с ними и Сысоев, хотя не знал чего, и вместе с ними также быстро повернул в сторону леса.
— Надо было прямо там же, на месте, — сказал одни из трех. — И чего выводили!
Другие кивнули головой. Кивнул и Сысоев.
Повернули опять к амбарчику и, когда уже подходили, брызнуло через березняк теплое желтое солнце, ослепило и зажмурило Сысоеву глаза.
— Сюда, к стенке, — озабоченно сказал один из трех, и это знакомое выражение всколыхнуло Сысоева.
— К стенке?
И вдруг крикнула мысль: «Поручик Каспар умирает!»
Но душа оставалась такой же покорной и умиленной, как во сне, когда говорила с нею ягода-земляничина.
— Да, Агния Сергеевна! Поручик Каспар умер героем! Ни одна фибра его лица не дрогнула! Он гордо поднял голову и смотрел прямо на солнце! Поручик Каспар умеет умирать, и «мы» это знаем!
Он повернул лицо к солнцу, но усталые глаза заслезились и зажмурились.
— Вот! Даже этого не могу!
Улыбнулся виновато и, прежде чем раздался выстрел, низко свесил голову на грудь.
У Лешки давно затекла правая нога, но он не смел переменить позу и жадно прислушивался. В коридорчике было совсем темно, и через узкую щель приотворенной двери виднелся только ярко освещенный кусок стены над кухонной плитой. На стене колебался большой темный круг, увенчанный двумя рогами. Лешка догадался, что круг этот не что иное, как тень от головы его тетки, с торчащими вверх концами платка.
Тетка пришла навестить Лешку, которого только неделю тому назад определила в «мальчики для комнатных услуг», и вела серьезные переговоры с протежировавшей ей кухаркой. Переговоры носили характер неприятно-тревожный, тетка сильно волновалась, и рога на стене круто поднимались и опускались, словно какой-то невиданный зверь бодал своих невидимых противников.
