Старая женщина лежала на столе у окна, обхватив кораблик, и на две его мачты спускались ее седые волосы; голова ее частично покоилась на столе, частично - на кораблике.
- Мама! - позвал он. - Мама...
Она не ответила.
Слабое старое сердце не вынесло удара и перестало биться.
* * * * *
Прошлым летом я отправился в Портстефен, чтобы провести там пару месяцев. Джон Рай часто брал меня с собой, ловить скумбрию, осматривать прилежащие к побережью острова в поисках диких птиц. Мы познакомились довольно близко, и он иногда приглашал меня посетить вечером его дом, поговорить о море, о том, что творится в Портстефене, а иногда - о наших семьях. Таким образом мне и стала известна история о Bold Venture.
Миссис Джейн к тому времени уже умерла.
- Довольно странно, - сказал Джон Рай, - но когда моя мать сделала первый корабль, умер мой мальчик Петер; а когда второй, с двумя мачтами, был закончен, умерла сама, а вскоре после нее - моя жена Джейн, простудившаяся на похоронах матери. Она прохворала пару недель, после чего умерла.
- Это он? - спросил я, кивнув на шкаф, за стеклянной дверцей которого стояла грубоватая копия корабля.
- Да, - подтвердил Джон. - И я хочу попросить вас повнимательнее на него посмотреть.
Я подошел к шкафу.
- Ничего не замечаете? - поинтересовался рыбак.
- По крайней мере, ничего особенного.
- Приглядитесь к мачтам. Что-нибудь видите?
После некоторой паузы, я сказал:
- Тут есть седые волосы, напоминающие как будто вымпел.
- Вы правы, - отозвался Джон. - Не могу сказать, поместила ли их моя мать туда специально, или же они оказались там, запутавшись, когда она лежала головой на корабле, обхватив его руками. Во всяком случае, это одна из причин, по которой я поместил Bold Venture в шкаф, чтобы эти волосы остались на своем месте навсегда. А теперь посмотрите еще. Видите что-нибудь необычное?
- Нет.
- Взгляните на носовую часть.
Я посмотрел, после чего заметил:
- Тут нет ничего, кроме вмятины и небольшого количества красной краски.
- Вот именно. Можете объяснить, откуда она могла взяться?
Конечно же, я был не в состоянии предложить какое-нибудь разумное объяснение.
Подождав некоторое время моего ответа и не дождавшись его, мистер Рай сказал:
- Вам вряд ли придет в голову подобное объяснение. Дело в том, что, когда умерла мать, я принес Bold Venture сюда и поместил туда, где она находится сейчас, а новый корабль Джона, покрашенный в красный и зеленый цвета, - его название было Saucy Jane, - поставил на бюро. На следующее утро, спустившись, я не поверил своим глазам: фрегат оказался на полу, со сломанными мачтами и спутанным такелажем.
- У него в днище нет свинца, поэтому он легко мог опрокинуться.
- Это происходило не единожды. Такое повторялось каждую ночь, причем на Bold Venture стали появляться странные отметины.
- Что именно?
- На ней появились вмятины и следы краски, которой был покрашен Saucy Jane. Каждое утро фрегат оказывался на полу, со следами тарана, и потрепанным, словно попал в ужасный шторм. Казалось, будто шхуна по ночам атакует его.
- Но это невозможно.
- Мы говорим невозможно о многих вещах, но они, тем не менее, случаются.
- И что же было дальше?
- Джейн была больна; она слабела с каждым днем, словно бы с ней происходило то же самое, что происходило с Saucy Jane. А в ту ночь, когда она умерла, я думаю, случился последний, если можно так выразиться, бой в открытом море.
- Но ведь здесь не открытое море...
- Конечно, нет; но в то утро фрегат не просто оказался на полу, он раскололся пополам, в результате тарана.
- О Господи! А что с тех пор происходит с Bold Venture? Дверца шкафа, насколько я могу судить, не повреждена.
- Она остается неподвижной. Дело в том, что я бросил остатки Saucy Jane в огонь.
МУСТАФА
I
Среди тех, кто кормился от Hotel de l'Europe в Луксоре, - посыльных, швейцаров, гидов, торговцев древностями, - был один, молодой человек по имени Мустафа, которого любили все.
Я провел в Луксоре три зимы, отчасти из-за своего здоровья, отчасти из-за получаемого здесь удовольствия, а главным образом - по причине великолепных видов, поскольку по профессии я - художник. И за эти три сезона узнал Мустафу достаточно хорошо.
Когда я впервые его увидел, он находился в промежуточной стадии между мальчиком и молодым человеком. У него было красивое лицо, с яркими глазами, мягкой, как шелк, кожей, коричневатого оттенка. Если бы резковатые черты чуть сгладить, то оно вполне удовлетворило бы самому придирчивому глазу, но это была особенность, к которой быстро привыкаешь. Он был добродушен и услужлив. В нем, как кажется, смешались арабская и еврейская кровь. Но результат этого смешения превосходил все ожидания; в нем соединились терпение и кротость сынов Мицраима с энергией и порывистостью сынов пустыни.
Мустафа поначалу был, что называется, мальчиком на побегушках, но сумел выделиться из общей массы, а идеалом для себя считал стать в один прекрасный день переводчиком, и сверкать, подобно каждому из них, добротной одеждой, цепочками, кольцами и оружием. Стать переводчиком - то есть одним из самых раболепных людей, пока работа не найдена, и самым напыщенным и важным, когда нанят - о чем еще может мечтать египетский мальчик?
Стать переводчиком, - значит ходить в добротных одеждах, в то время как твои товарищи бегают полуголыми; появляться в гостиных и закручивать усы, в то время как твои родственники трудятся водоносами; получать бакшиш от всех торговцев, заинтересованных в том, чтобы ты приводил к ним своих нанимателей; избавиться от многих дел, нанимая для этого других; иметь возможность купить две, три, а то даже и четыре жены, в то время как твой отец имеет лишь одну; выбраться из мира родных добродетелей в мир иностранного порока; стать выше предрассудков в отношении вина и виски, в изобилии привозимым в Египет английскими и американскими туристами.
Нам всем Мустафа очень нравился. Никто никогда не сказал о нем плохого слова. Религиозные особы были рады видеть, что он порвал с Кораном, поскольку видели в этом поступке первый шаг к принятию Библии. Вольнодумцы были рады обнаружить, что Мустафа дистанционировался от некоторых из "этих оков", которые ставят человека в подчиненное положение, и что, напиваясь, он давал обещание вознестись в сферы истинного освобождения, что позволит достичь ему совершенства.
Отправляясь на этюды, я нанимал Мустафу, чтобы он нес мольберт, холсты или складной стул. Я также использовал его в качестве натурщика, заставляя встать возле стены, или присесть на обломок колонны, в зависимости от художественного замысла. А он всегда был рад меня сопровождать. Между нами возникло особое взаимопонимание; когда в Луксоре был наплыв туристов, он иногда оставлял меня на день-два, чтобы собрать с них дань; но я обнаружил, что не всегда он это делает охотно. И хотя он мог бы получить у случайного туриста большую плату, чем ему давал я, у него отсутствовало стремление к наживе, столь обычное у его товарищей.
