- Почему бы им не завести лис?
- Потому что лису не заставить бежать по дороге. А поскольку наши фермеры ни за что не пустят вас в свои владения, охотиться предстоит на шоссе; это своего рода игра, а мне хотелось бы увидеть самую настоящую английскую охоту.
Поскольку эта тема Джеймсона явно не заинтересовала, вопрос был закрыт.
- Кстати, - сказала американка, - если нам удастся убедить нашего повара приготовить нам на Рождество пудинг, то я бы чувствовала себя, как в Англии.
- Рождественский пудинг - это ерунда, - заявил Джеймсон. - Сегодня его просят только маленькие дети. Что касается меня, то я предпочитаю пропитанный ромом или вином бисквит с вареньем и кремом; но этот местный чертов повар вряд ли сможет приготовить для нас что-нибудь стоящее, кроме своего пудинга с заварным кремом и жженым сахаром.
- Не думаю, что будет разумным заказывать ему рождественский пудинг, - сказала англичанка. - Но если мы сможем убедить его разрешить мне принять участие в его приготовлении, то он не сможет испортить его так, как это ему свойственно.
- Я была бы просто счастлива, - сказала американка, - и сделаю все, что от меня зависит. Я постараюсь переговорить с ним, когда он будет в подходящем настроении, и уверена, что на Рождество у нас будет замечательный пудинг.
По моему мнению, вряд ли найдется человек, способный отказать этой маленькой женщине в ее просьбе. Все случилось по ее желанию. Повар предоставил себя и всю свою кулинарию в полное ее распоряжение. Мы приняли участие в мытье и изъятии косточек из изюма, мы замесили тесто и бросили в него шестипенсовик и кольцо, а затем обвязали тканью и отложили, чтобы впоследствии держать над паром. Настало Рождество, и английский священник произнес проповедь о "в человеках благоволение". Текст он составил сам, причем текст этот изобиловал словами сверх всякой меры.
Мы ужинали. Ростбифом, по вкусу более напоминавшим кусок пригорелой кожи. Апофеозом ужина должен был стать изготовленный нами пудинг.
Ничто не могло пойти не так. Мы несли ответственность за каждую процедуру в отдельности и все в целом. Англичанка гарантировала правильность удерживания в кипятке. Она приготовила его для обработки паром и отдала строгие распоряжения относительно времени, сколько он должен обрабатываться.
Но, увы! То, что в конце концов оказалось на столе, трудно было назвать настоящим пудингом. Он не был укутан мягким синим пламенем, поскольку не был пропитан бренди. Он был сухим, а бренди подано в отдельном соуснике; да, пудинг был горячим, сладким, но его невозможно было поджечь.
Трудно представить себе наше разочарование. Мы постарались сделать все, чтобы исправить ситуацию, поджигая бренди в ложке и выливая на пудинг. Но тот оставался все таким же скучным и, наконец, отчаявшись, мы были вынуждены оставить все как есть.
- Я же говорил, - воскликнул Джеймсон, обращаясь к священнику. - Слова и дело не одно и то же, не так ли?
- Да, это так.
- Вы закатили чертовски хорошую проповедь. Какой она и должна быть. Но я постараюсь на практике воплотить то, что вы обрисовали в словах.
После чего выбрался из-за стола, держа в одной руке тарелку с пудингом, а в другой - соусник.
- Ей-богу! - сказал он. - Я открою глаза этим ребятам. Я покажу им, что мы знаем толк в еде. Пусть мы в Англии не имеем всяких скарабеев и картушей, это ничего не значит, поскольку мы умеем готовить самые лучшие ростбифы в мире, а также пудинги и еще кое-что.
После чего вышел из комнаты.
Мы не обратили никакого внимание ни на слова Джейсона, ни на то, что он куда-то отправился. Мы, скорее, вздохнули с облегчением, когда он вышел.
Минут через десять он вернулся, хохочущий, с красным лицом.
- Я славно повеселился, - сказал он. - Жалко, что вас там не было.
- Где, Джейсон?
- Здесь, на улице. Тут сидело много старых феллахов и погонщиков мулов; они любовались заходящим солнцем и о чем-то переговаривались, когда я протянул пудинг Мустафе. Я сказал ему, что приглашаю его отведать наше прекрасное национальное английское блюдо, которое Ее Величеству королеве английской каждый день подают на обед. Он ел и нахваливал. Тогда я сказал ему: "Старина, он необычайно сух, так что его следует полить соусом". Он спросил, что это за соус - мука и вода? "Обычный соус, - сказал я, - немного сахара; ничего, кроме сахара, старина". Я приложил соусник к его губам, и он сделал глоток. Господи, видели бы вы его лицо! Ничего более смешного я не видел! "Ничего страшного, старина, - сказал я ему. - Немного коньяка, прекрасного коньяка!" Как он на меня посмотрел! Если бы он мог, он сожрал бы меня с потрохами, но он просто повернулся и ушел. Если бы вы были рядом, то умерли бы от смеха. Очень жаль, что вас там не было.
После ужина я отправился на свою обычную прогулку по берегу реки, полюбоваться, как последние лучи заходящего солнца гаснут на колоннах и обелисках. По возвращении, я сразу понял: что-то произошло, поскольку в гостинице царила необычная суета. Я отправился в столовую, где и узнал, в чем дело.
Слуга, подававший нам кофе, сказал:
- Мустафа умер. Он перерезал себе горло у дверей мечети. Он не смог пережить того, что нарушил свой обет.
Я смотрел на Джеймсона, и не мог произнести ни слова. Я задыхался. Маленькую американку била дрожь, англичанка плакала. Джентльмены молча стояли у окна.
Джеймсон был искренне огорчен, и попытался скрыть свое смущение напускной бравадой и неуместными шуточками.
- В конце концов, - сказал он, - это всего лишь негр.
- Негр! - воскликнула американка. - Он не негр, он египтянин.
- О! Я столько же понимаю в различиях между черными и коричневыми, сколько в ваших картушах, - отозвался Джеймсон.
- Он не был черным, - заявила американка, вставая. - Но я хочу сказать, что вы, вы - невыносимый напыщенный черный...
- Не надо, дорогая моя, - остановила ее англичанка. - Не стоит. Мы не в силах исправить того, что случилось. Он вовсе не хотел причинить никакого вреда.
IV
Спать я не мог. Кровь во мне кипела. Я чувствовал, что больше не смогу ни видеть Джеймсона, ни заговорить с ним. Он должен был покинуть Луксор. Это понимали все. Вернуться к себе в Ковентри и больше никогда здесь не появляться.
Я попытался закончить небольшой этюд, который начал набрасывать в своем альбоме, но мои руки дрожали, и я был вынужден отложить карандаш в сторону. Потом взял книгу по египетским иероглифам, но понял, что не могу понять смысл прочитанного. В гостинице было очень тихо. В тот вечер все рано легли спать, общаться никому не хотелось. Никто не ходил. В коридоре, в полсвета, горела лампа. Номер Джеймсона находился рядом с моим. Я слышал, как он вошел, разделся, не переставая о чем-то разговаривать с самим собой. Затем он замолчал. Я завел часы, вынул кошелек из кармана и положил под подушку. Я не мог уснуть. Если я ложился, то никак не мог закрыть глаз. А встав, ничего не мог делать.
Я стал неторопливо раздеваться, когда услышал громкий крик, смесь боли и страха, в соседней комнате. Мгновение спустя раздался стук в дверь. Я открыл, ворвался Джеймсон. Он был в ночной рубашке, выглядел взволнованным и испуганным.
- Извините, старина, - произнес он дрожащим голосом. - Там, в моей комнате, прячется Мустафа. Я уже почти заснул, когда он выскочил и хотел отрезать мне голову вашим ножом.
- Моим ножом?
- Да, тем самым, для обрезки деревьев, который вы ему подарили. Взгляните, он, должно быть, поранил меня. Пойду к врачу, здесь есть один хороший док.
- Куда смотреть?
- Вот здесь, справа.
Джеймсон повернул голову влево, я поднял лампу. Ничего не было видно.
Я сказал ему об этом.
- Не может быть! Говорю вам, я почувствовал, как нож впивается в кожу.
