Тот аж оцепенел от удивления.
— Серьезно прошу, заберите.
— Пока что нет оснований, — сказал он наконец.
— Ну а если я вам сознаюсь, что ограбил банк, что я агент двух иностранных разведок и заклятый валютчик, тогда заберете?
— Не понимаю, чего вы добиваетесь? — насупился милиционер.
— Встречи с вашим следователем. Ему раз плюнуть установить мою личность. Тогда все станет на свои места.
— Все станет, а ты сядешь, — скаламбурил Свистюк.
— За что? Чем я провинился?..
— А если ничем, то заканчивайте быстрее, — кивнул милиционер на бутылки из-под пива, — и давайте по домам!
7
Ночевал я у Свистюка.
Утром он познакомил меня со своей женой, представив как самого гениального человека нашей эпохи. Нельзя сказать, чтобы она была в восторге от знакомства, но завтраком накормила.
— Подозреваю, что дома тебя ждет небольшой фейерверк, — заметил Свистюк.
— Это мягко сказано, — согласился я.
— Тогда оставайся у меня и живи сколько хочешь, — обрадовался он.
— Благодарю. Возможно, и следующей ночью воспользуюсь твоим гостеприимством, — на всякий случай пообещал я.
…Оглядываясь вокруг, я юркнул в парадное и, пугаясь собственных шагов, стал подниматься по лестнице. Шел на ощупь: электрик, как всегда, зарабатывал себе премию за экономию электроэнергии. Топот сверху заставил меня прилипнуть к стене. Пробежал, едва не задев меня, Васька с четвертого этажа. Щелкнул замок. Кто-то прямо на меня что-то вытрусил. В квартире напротив залаяла собака. Потом все стихло.
Я остановился у своей двери и на всякий случаи нажал кнопку звонка. Никто не отозвался. Тогда я пошарил под ковриком. Ключ, как всегда, был на месте. Дрожащей рукой я вставил его в замок и вошел в квартиру.
Возможно, этот мой поступок кому-то и покажется легкомысленным. Но слишком нестерпимым было желание хоть на несколько минут оказаться в родных стенах, среди вещей, дорогих моему сердцу. Я обошел гостиную, задумчиво, словно оценщик из магазина «Мебель комиссионная», трогал лакированную поверхность шкафов, серванта. На письменном столе лежала моя папка с бумагами, которую я не успел перед отъездом на Кавказ спрятать в ящик. Все было как прежде. Если не считать моего портрета, висевшего на стене в черной рамке.
В кухне, как всегда, букет аппетитных запахов. На плите еще не остывший борщ. Наверное, утром доваривался. Конечно, я не мог не попробовать этот, как мне показалось, шедевр кулинарного искусства.
Но находиться долго в квартире было опасно. Хотя уроки у Леси и заканчивались где-то в час, я решил на всякий случай не задерживаться. Нижний ящик стола, где я держал свои документы, был не заперт. Я достал красный блокнотик, из-под обертки вытащил 120 рублей — деньги, которые собирал на подарок жене в честь нашей пятнадцатилетней семейной жизни.
В этом же ящике я нашел телеграммы соболезнования. Почти во всех текст был стандартным. Все глубоко скорбели по поводу моей безвременной кончины. Но особенно многословно скорбел, как ни странно, герой одного моего фельетона. Наверное, так обрадовался моей смерти, что и денег не пожалел.
Кожаная папка, которую я искал, оказалась на самом дне. В ней хранилась тетрадь с моими студенческими стихами. Интересно, что скажет о них Юрий Юрьевич Тощенко.
8
— Вы меня просили принести еще несколько стихов, — с ударением на слове «вы» сказала девушка с мальчишеской стрижкой.
Тощенко, делая пометки в календаре, мрачно заметил:
— Не совсем точно сказано: не просил, а умолял.
У Юрия Юрьевича, судя по всему, настроение было не из лучших. Наверное, поэтому, не слишком деликатничая, он объяснил девушке, что о публикации ее стихов и речи быть не может:
— Такие стихи, как у вас, могут у любого раз и навсегда отбить охоту к поэзии.
Этот приговор, безапелляционный, как отцовский подзатыльник, показался мне слишком суровым для нежного создания. Но создание встретило слова Тощенко такой скептической улыбкой, что стало ясно: девушка ему не поверила.
Даже трудно себе представить весь комизм ситуации: недавний заведующий отделом городского хозяйства сидел в своей родной редакции с тетрадкой стихов и, словно школьник, ждал, когда до него дойдет очередь. Предложение Тощенко, которое он вчера в кафе процедил сквозь зубы, смешно было бы принимать всерьез. Но не воспользоваться таким предлогом в моем положении было бы просто глупо. Тем более что эта игра начинала меня забавлять.
— И это все? — спросил Юрий Юрьевич тучного мужчину в очках, прочитав его опус. — По-моему, тут ни о чем. Вот что хотели вы этим сказать?
— Только то, что сказал, — снял очки посетитель.
— Простите, а что это по жанру — рассказ, новелла, этюд, поэзия в прозе? — Тощенко говорил подчеркнуто вежливо.
— Отрывок. Отрывок из повести.
— Ах, отрывок! Так вот, когда вы всю повесть напишете — приносите, почитаем.
— Повести я никогда не напишу, — снова надел очки автор. — Да и, насколько мне известно, ваша газета никогда повестей не печатала. Вы печатаете лишь отрывки из повестей. Вот я и написал отрывок.
А читатели пусть сами домыслит. Совсем не обязательно все разжевывать. Пусть читатели сами мозгами раскинут…
«Отрывочник» ушел, хлопнув дверью. Его место занял согнутый мужчина с авоськой, набитой бумагами.
— Я вас слушаю, — сказал ему Тощенко.
Мужчина достал из авоськи сложенный вчетверо лист бумаги и положил его на стол.
— «Справка, — прочитал вслух Юрий Юрьевич, — дана Устилкину Станиславу Кирилловичу в том, что он страдает хронической формой гастрита…» Послушайте, вы не по адресу обратились.
— Вот еще одна, — сказал посетитель.
— А это что? «Справка… в том, что страдает ревматизмом…» Вы, наверное, перепутали, отдел медицины на втором этаже.
— И эту почитайте.
— Тоже справка? «Перенес операцию аппендицита…» Простите, уважаемый, я вам искрение сочувствую, но тут отдел литературы.
— А вот выписка из моей истории болезни…
— Говорю же вам: ошиблись адресом!
— Почитайте, почитайте. У меня камни в почках!
— Но чем я вам могу помочь? — пожал удивленно плечами Тощенко.
В ответ на этот вопрос посетитель почти с головой углубился в авоську, долго там рылся и наконец вытащил несколько исписанных листов.
— «Басни в прозе», — прочитал вслух Тощенко. — «Столб. Стоял столб и думал: все они вокруг меня ходят, а я стою себе. Думал так, пока не сгнил». Понятно, — перевернул он страницу. — «Дерево. Стояло дерево и думало: эти птицы вокруг меня летают, а я стою себе. Думало так, пока не сгнило!» Пошли дальше. Это что? «Будка. Стояла будка и думала: эти машины мимо меня проезжают, а я стою себе. Думала, пока не…» Но подходят, — сказал Тощенко, возвращая басни автору.
Мужчина снова нырнул в авоську и выгреб еще какой-то листик.
— Вот! — торжественно сказал он.
— Характеристика… «Зарекомендовал себя как старательный… Пользуется уважением у товарищей…» Все это прекрасно, — согласился Тощенко, — только басни ваши нам не подходят. Они очень слабенькие. Это вообще не басни…
— Напечатайте, — жалобно попросил мужчина.
— Говорю же вам, не можем мы напечатать подобное. Оно не отвечает тем требованиям, которые предъявляются…
— Напечатайте! — с мольбой в голосе повторил мужчина.
— Поймите же, мы не отдел социального обеспечения, не касса взаимопомощи, мы газета, которая должна…
— Напечатайте! — прижал мужчина авоську к груди.
— Ну как вам объяснить, что ваши басни никуда не годятся? — повысил голос Тощенко. — Это настоящая графомания!
— Напечатайте! — простонал мужчина.
— Если вы немедленно не заберете эту вашу макулатуру, я выкину ее в корзину!
— Напечатайте…
— Убирайтесь вон!
— Напечатайте…
Тощенко в изнеможении откинулся на спинку стула и провел рукой по лбу.
— Может, я плохо объяснил, — тихо сказал он. — Наша газета вообще не печатает басен. А тем более — басен в прозе. У газеты другие функции.
— Напечатайте, — смахнул автор слезу краем авоськи.
И Юрий Юрьевич капитулировал. Он молча взял помятые листы с баснями и бросил их в папку с надписью «Резерв».
После того как мужчина с авоськой, пятясь и кланяясь, покинул кабинет, Тощенко несколько минут дел неподвижно, тупо уставясь в стену.
Я кашлянул, напоминая о себе.
— Показывайте ваши стихи, — сухо сказал он. Может, в другой раз? — предложил я. — Вам, наверное, сейчас не до поэзии.
Он устало улыбнулся:
— Мне не привыкать. Давайте показывайте.
Он перелистал всю тетрадь, делая на нолях пометки карандашом.
Что-то есть, — наконец поднял он на меня глаза. — Вот это ничего — «Ожидание». Тут вы правильно подметили: человек всю жизнь подгоняет время. И школе, чтобы быстрее наступили каникулы. Студент не может дождаться стипендии. Потом, когда работаешь, считаешь дни до отпуска… Только подобная философия присуща юности. Коли вы и теперь так мыслите, значит, сохранили ее. Я, например, мечтаю, чтобы мое время текло как можно медленнее, чтобы стрелка крутилась на минимальных оборотах… Короче, есть у вас отдельные удачные места, даже находки, а в общем… С рифмами, уважаемый, не очень. Например, тут… — ткнул он карандашом.
