Но Тим отталкивает и плачет. Прощается. Снова и снова. Губы в губы. Словно ставит точку.
«Ты на стадии смирения?»
«Я на стадии отчаяния. Но, может, все-таки есть маленький процент тобой переболеть. Как гриппом. Выживу или умру?»
«Должен выжить».
Невыносимо так — просыпаться. Невыносимо — оставаться во снах. Невыносимо с мыслью, что нигде Тима нет, что он ушел, что ушел таким образом.
«Ты просто постоянно это делаешь. Даже не понимаешь. Ты знаешь, что нравишься мне, и все равно…»
Стах садится в кровати, угадывая три утра по внутренним часам. Он запускает пальцы в волосы, забирая их назад. Он уставляется в темноту. Он не знает, сколько еще будет кровоточить, когда перестанет, когда уже вытечет всякое чувство — и наконец ничего не останется. Время же лечит. Так пусть тащит сюда свою аптечку и латает. А если нет — Стах не соглашается. Не на такое.
VIII
Устать испытывать чувства и перестать их испытывать — это об одном и том же? Не в плане, что перестать, как взять и отрезать, а в том плане, что без обратного пути к ним. Как запереть дверь. Железобетонную. Чтобы нельзя было выломать. Можно вернуться или нет? Можно пробиться или нет?
Стах кашляет в кулак. Потом продолжает завязывать галстук. Он собирается в гимназию с ощущением, что слишком резко повзрослел. Не на больничном. За последние месяцы. Но на больничном было время осознать.
Мать заистерила, что он не пойдет сразу с каникул в понедельник, а выпишется только в пятницу. Мол, еще не оправился, нельзя на ноги, если всю неделю почти не вставал. Он выписался в пятницу, а сегодня суббота, так что можно идти.
Еще она уже вторую неделю психует, что он почти не говорит с ней. В общем-то, Стах на эти претензии не очень ей отвечает. И ведет себя, как обычно. Даже целует ее в щеку перед уходом: пусть подозревает во всех смертных грехах.
Один все равно подтвердится, и его уже не замолить, не замолчать, не смыть ни кровью, ни слезами.
IX
Ничего не закончилось, и Стах думает чинить, как умеет, что умеет, что получается. Даже если все, даже если Тим никогда больше не пустит его, Стах доведет до конца хотя бы одно дело. Может, тогда будет смысл в том, что он чувствует. Или он снова себе врет. Потому что все, чего он хочет, — найти способ не оставлять, найти способ остаться.
Стах ловит Маришку на второй перемене, выдергивая из общения с подругами на полуслове. Она делает такое выражение лица, как будто в курсе. И она в курсе:
— Добегался?
Стах думает ее послать. И даже начинает. А потом стихает. Опускает вниз голову. Роняет маску. Спрашивает:
— Он в порядке?
Маришка отвечает без охоты, ковыряя ноготь:
— Бросил дневной стационар…
Да, лучше дневной стационар, чем гимназию. И еще Стаха можно. Все теперь бросим, чего уж.
— Ясно, — усмехается. И говорит: — Я вообще по делу.
— Прям вижу, как тебе не похер на него.
Стах поднимает взгляд на пропащую. Изгибает бровь вопросом. Решает игнорировать.
— Ты что-нибудь от Шумгина узнала? Ты вроде хотела карту класса.
— Много толку от Шумгина, — сразу отрекается Маришка. — Он еще обиделся, что я замутила с его одноклассником. Я же не обижаюсь, когда он крутит романы с моими подружками.
Стах попросил бы избавить его от подробностей: он в эти странные отношения вникать не хочет — вот совсем. Только есть очень важное «но».
— В смысле — «замутила с его одноклассником»?
Маришка улыбается самодовольно и напрашивается то ли на восхищение, то ли на комплименты:
— Много умения…
— Узнала что-нибудь?
Она кивает — и почти сразу серьезнеет. Стах ждет, когда продолжит, но она молчит.
Он вздыхает:
— Поделиться не хочешь?
— Да нечем тут делиться… — она расстраивается. — Гадостей наслушалась… Еще приходится скрывать от Тимми…
— А если конкретней?
— Что тебе конкретней?.. Им смешно. Когда Колясик мне рассказывал, я думала: они какие-то изверги и целенаправленно его ломают. А они просто ржут. Им это весело. Легко его травить. Легко шутить. Легко после этого засыпать вечерами. Легко даже не вспоминать о нем потом, после гимназии. Ну есть в классе фрик — и чего? Поразвлекались, а потом забыли. Это он не забывает.
— Я не понимаю — зачем…
— Ты не понимаешь. Я не понимаю. А этот мудак мне говорит: «Ты его видела вообще? У него не все дома». Типа, он смотрит на них, как будто сбежал из дурдома не он, а они. Типа, весь такой высокомерный… а на самом деле «неуклюжее чмо» — это цитата, если что. Типа, они сбивают с него спесь… На себя бы посмотрели…
Стах молчит. Несколько секунд.
— Это все? Без причины? Просто «высокомерный»? Просто «не все дома»?
И где объяснение? Почему он не уходит. Почему он терпит. Почему не говорит отцу. Зацепка — где? Хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь, что поможет ему — вытащить, вернуть, вернуться.
Стах почти сбегает. От разрастающейся пустоты.
Маришка гонится за ним:
— Арис!.. Подожди! И что теперь, что с Тимми?.. Все? Это все?
Если Стах ничего не придумает — все. А он не представляет, что делать. Не представляет, как — обратно. И в голове насмехается, ломаясь, вьюжный голос:
«Да что ты знаешь обо мне?»
Маришка хватает Стаха под руку, вынуждает замедлиться. Пытается в него всмотреться, а он отворачивается.
— Что между вами случилось?..
Лучше пусть спросит, чего — не случилось. Так обидней, так точней.
Стах вырывается и снова ускоряет шаг. Он не собирается с ней обсуждать свои отношения с Тимом. С кем-либо, кроме Тима, не собирается. Выносить их личное и делать общим. И если — не с кем больше, значит, придется с ним.
========== Глава 34. Удержанный ==========
I
Ради чего Стах улаживал с Соколовым и обещал ему справки? У Стаха есть к Тиму вопросы, и он собирается проверить, заявился тот в гимназию или нет. Если нет — Стах сам к нему заявится. После уроков.
С такими мыслями он идет проверять сначала в библиотеку. Но дорогу преграждает какой-то мудак. Стах пытается его обойти. Но мудак — не дает. А потом еще припирает к стенке. И Стах узнает в нем Колю.
— Сакевич, падла, нафига ты Марину втащил в это дерьмо?
Стах давит на чужие руки, освобождаясь от захвата. Поправляет расстегнутый пиджак, рубашку — опуская задравшийся ворот. Потом еще, конечно, ровняет закатанные рукава, в движении — уже для вида, что очень занят. Он действительно занят — на повестке дня Тим. А не Коля. Или Маришка. К черту их всех.
— Ты оглох?
Сейчас бы еще слушать всяких брехливых шакалов. Ага, делать больше нечего.
Стах ныряет в библиотеку. Софья отвлекается от книжки.
— Рыжий, а ну не бегать!
II
Тим в гимназии. Забился в угол с книгой. Он даже не смотрит. Едва заметил — опустил взгляд. Выморозил из пространства.
Стах потерял его. Но вот он. Несколько метров — и можно коснуться. Несколько метров пропасти. Сейчас Стах сделает шаг — и обрушится пол.
Он не делает шага. Он прячет руки в карманы брюк. Стоит. Слушает барабанную дробь сердца. Шел весь из себя гордый, теперь… какой он теперь? Преданный. То ли Тимом, то ли Тиму — не разобрать. Хочет приблизиться даже физически. И он готов сорваться — в любую минуту, верно вилять хвостом. Подставляться. Под поцелуи тоже.
Не подставляется. Потому что преданный. И все-таки — Тимом.
— Ты соврал мне.
Тим не реагирует.
— У нас был уговор, что ты ходишь на дневной стационар. Что, Тиша? Нахер человека — нахер обещание?
Тим ничего не отвечает. Выводит из себя. Это так не работает. Стаха всю жизнь учили: принял решение — отвечай за него, и нечего прятать глаза. И Стах приказывает Тиму:
— Смотри на меня.
Тим поджимает губы. Но поднимает ресницы. Неохотно уставляется волчонком. Он больше не ручной. Он больше не дастся.
— Ты сказал, что не откажешься быть моим другом. Ты даже не другом отказался быть. Ты вообще от меня — отказался. И отказался — так. Ты просто стихушничал, Тим. Ты пришел в мой дом — и заявил, что уходишь. Даже не мне. У нас был вечер, чтобы ты поговорил со мной: «Я не пойду, можешь хоть расшибиться».
