По вечерам, когда уже смеркалось, отужинав и сыграв партию в бильярд, которому он здесь же и научился по настоянию Кеши, Семен Семеныч с наслаждением откидывался в шезлонге и предавался либо мечтам о том, как он, возвратившись домой, будет долго и красочно рассказывать домашним обо всем, что видел, либо перебрасывался ленивыми фразами с Геннадием Петровичем, вальяжно развалившимся в соседнем шезлонге.
— Кстати, Семен Семеныч,— спрашивал Кеша.— Вы знаете, как расшифровывается слово «шезлонг»?
Не дожидаясь ответа, зная наперед, что он будет отрицательным, Кеша снисходительно объяснил происхождение того или иного слова. Вообще-то его знания иностранных языков были довольно скудны, но он умело и эффектно пользовался тем, чего когда-то нахватался. Пижонская натура Кеши постоянно требовала восхищенной аудитории, пусть даже такой, какую являл собою этот неотесанный простак Семен Семеныч. Ему, конечно, было скучновато рядом с Горбунковым, который не курил, не выпивал, не глазел на девушек и вообще в Кешином представлении был придурковатым праведником. Однако приходилось терпеть, потому что впереди была серьезнейшая операция, которую ему предстояло осуществить. То была придуманная шефом операция по переправке из-за границы бриллиантов. В случае удачи Кеша рассчитывал сорвать на этом деле солидный куш. И тогда с новым рвением зажить в свое удовольствие.
Ему грезились роскошные виллы, фешенебельные отели, шикарные женщины, а не те дешевые потаскушки, которые то и дело, в основном по пьянке, попадались в его руки. Да, за риск и талант нужно платить, и уж на этот-то раз он своего не упустит! Зубами вырвет свою долю, которую сам для себя определит, и пошлет ко всем чертям и шефа, и этого козла Лёлика. Станет работать один, будет хозяином самому себе, и вот тогда-то все радости этой жизни падут к его ногам.
Кеша никогда не признавался себе в том, что был неудачником. В глубине души он верил в то, что когда-нибудь ему наконец-то крупно повезет. Он молод, умен, хорош собою, умеет подать себя, достаточно ловок и изворотлив. Он еще себя покажет!
— Геннадий Петрович,— негромко позвал Горбунков.
— Да?
— А вы какую музыку любите?
— Классическую, конечно. Рахманинов там, Чайковский...
— Вы музыке учились?
— Да... Когда-то в детстве...
— А у меня Танечка так красиво поет! Когда вернемся, приглашу вас в гости — заслушаетесь!
— А вы ее в музыкальную школу отдайте.
— Так ведь сейчас же все на пианино играют. А нам с Надей, чтобы пианино купить, знаете, сколько копить надо?
— А я думаю, главное выдать ее удачно замуж. И тогда все проблемы решатся сами собой...
— Вы все шутите. А мы вот с Надей мечтаем дать детям высшее образование.
Кеша вдруг вспомнил Лёлика и его крылатые фразы, которыми тот любил пересыпать свою речь.
«Дураков работа любит»,— подумал Кеша, но вслух не произнес.
Они помолчали.
Наконец, Семен Семеныч, негромко вздохнув, спросил:
— А вы песню про зайцев знаете?
— Про кого?
— Про зайцев...
Горбунков смутился, словно догадавшись, что ляпнул что-то невпопад.
— Сеня, про зайцев — это не актуально! — категорически заявил Кеша.
— А про что актуально? — развел руками Семен Семеныч.
Кеша на мгновение задумался. Его артистическая натура жаждала сейчас какого-то всплеска эмоции, каскада чувств. Однако неожиданно ему на память пришла песня, которая, как он считал, не имела к нему никакого отношения. Это было полудетское сочинение одного из его школьных друзей, с которым его давно развела судьба. Кеша знал о нем только то, что тот процветает на поприще какой-то точной науки, женат на дочери академика и ездит на собственном автомобиле.
Он не собирался петь, но какая-то непонятная сила подбросила его и он вскочил на ноги, театрально поднял обе руки и торжественно объявил:
— «Остров невезения»! Семен Семеныч рассмеялся:
— Тоже мне — актуально!
Однако Кешу уже охватил необузданный азарт. Он вращал туловищем, принимая одну позу за другой, не опасаясь быть смешным и пользуясь тем, что в этот час они были на палубе вдвоем. Внезапно он застыл на месте, испытующе посмотрел на изумленного Семен Семеныча и, глубоко вздохнув, негромко запел:
Весь покрытый зеленью, абсолютно весь
Остров невезения в океане есть,
Остров невезения в океане есть,
Весь покрытый зеленью, абсолютно весь.
Там живут несчастные люди-дикари,
На лицо ужасные — добрые внутри,
На лицо ужасные — добрые внутри,
Там живут несчастные люди-дикари!
Что они ни делают — не идут дела!
Видно, в понедельник их мама родила,
Видно, в понедельник их мама родила,
Что они ни делают — не идут дела!
Крокодил не ловится, не растет кокос,
Плачут, Богу молятся, не жалея слез,
Плачут, Богу молятся, не жалея слез,
Крокодил не ловится, не растет кокос!
Вроде, не бездельники и могли бы жить,
Им бы понедельники взять и отменить,
Им бы понедельники взять и отменить,
Вроде, не бездельники и могли бы жить!
Как назло, на острове нет календаря,
Ребятня и взрослые пропадают зря,
Ребятня и взрослые пропадают зря,
На проклятом острове нет календаря!
По такому случаю с ночи до зари
Плачут невезучие люди-дикари.
И рыдают, бедные, и клянут судьбу
В день какой неведомо, в никаком году!
О, это было потрясающее зрелище! Семен Семеныч хохотал до слез, видя, как извивается Кешино тело, выписывают фантастические кренделя его ноги, как летают, словно длинные тонкие крылья, руки, драматично запрокидывается голова. Кеша носился вокруг шезлонгов на дикой скорости, и Семен Семеныч, едва успевая следить за ним, то и дело вращал головой до боли в мышцах. Песня закончилась проигрышем под «ла-ла-ла» и танцем, который был чем-то средним между чечеткой, твистом и хождением по канату.
— Вот,— еще не отдышавшись, сказал Кеша.— Такая песня. Веселая, правда?
— Геннадий Петрович,— вскричал Горбунков.— В вас пропадает гениальный актер. Зачем вы зарываете свой талант в землю?
— Талант, Сеня, он и в Африке талант,— назидательно ответил Кеша, поправляя галстук.
— Но почему вы не пошли в театральный?
В Кешином ответе прозвучали патетические нотки:
— Какой театральный, Сеня? Какой театральный, если нас ждут великие дела?
— Великие дела?
— Вот именно, Сеня! Я надеюсь, вы не забыли о том, что всего через несколько дней мы будем в Стамбуле?
— Но мы там будем всего три часа!
— Я думаю, этого хватит, чтобы прославиться... в определенных кругах.
— Что вы имеете в виду?
Горбункова вдруг осенила страшная догадка:
— Геннадий Петрович! Неужели вы...
— Нет, Сеня, не то. Я просто хочу напомнить вам о том, что, несмотря на неумолимо приближающееся завершение путешествия, в моем фотоаппарате еще осталась пленка. И разве мы сможем с вами обойтись без того, чтобы запечатлеть себя на фоне древних мечетей, магазинов и рядом с экзотическими женщинами? А потом мы покажем снимки вашей жене, и пускай она поревнует!
Семен Семеныч облегченно вздохнул:
— Будь по-вашему! Правда, вы и так уже за эти недели истратили на меня столько пленки...
— Пустяки, Сеня! Пойдемте лучше спать.
* * *
Прошло три дня, в течение которых время вдруг стало тянуться неимоверно долго. Солнце палило нещадно, и туристы, в отличие от первых дней путешествия, уже изрядно уставшие и поднадоевшие друг другу, предпочитали отсиживаться в прохладных каютах или отлеживаться на покачивающихся койках. Они покидали каюты только во время завтрака, обеда или ужина да в часы, когда проводились политинформации, на которых обязаны были присутствовать все. Морские дали и парящие над ними белоснежные чайки, дополнявшие пейзаж, казавшийся вначале таким притягательным, никого больше не волновали. Никто не изъявлял желания побарахтаться в бассейне, не стучали бильярдные шары, опустел кинозал, истощивший запас фильмов.
