Если бы мог слышать его мысли Тури-хан! Разве не крикнул бы в изумлении:
— Опомнись, Аваджи! Это не твой ребенок! Неужели ты собираешься выдавать княжеского ублюдка за своего сына?! Она опоила тебя колдовским зельем!
— Опоила, — согласился бы Аваджи. — Но вовсе не ядом, а любовным напитком. А из её рук я выпил бы даже яд.
Впрочем, теперь и сам Тури-хан был влюблен. Но любовью мужчины и воина. Его пятая жена Айсылу пришла к нему девственницей, но в ней уже сказался дух женщины Востока. Объятия Айсылу ещё робкие, неумелые, но она быстро учится искусству любви.
Хан на радостях послал новому тестю такой большой калым, какой не платил за четырех первых жен. Всех вместе. И отец, и мать Айсылу счастливы уже тем, что страшное событие в жизни их дочери окончилось для неё не позором, а возвышением: она стала женой самого повелителя степей!
Любовь мужчины окрыляет его, но не затмевает разум! Так сказал бы Тури-хан. Он полюбил Айсылу. По-своему. Например, сегодня, перед выездом в степь, где хан собирался устроить смотр готовности своего трехтысячного войска, он провел ночь в шатре своей любимой жены.
Но как только наступило утро, он ушел в свой шатер, чтобы потом о пятой жене больше не вспоминать. Для этого существовали ночи.
Тури-хан ехал по степи в сопровождении сотни тургаудов, которых возглавлял Аваджи. Их прозвали «верными», потому что они поклялись отдать свои жизни ради любимого хана-багатура. И никто не сможет заставить их нарушить данное слово.
Год назад хан посылал Аваджи на обучение к Элдену — опытному воину-монголу, которого светлейший назначил командующим своими войсками.
Для этого Элден с помощью своих воинов разбил в Кипчакской степи огромный лагерь, где и проходили учения. Кормили джигитов живущие в этих землях кипчакские племена в слабой надежде на то, что подобное усердие поможет им избежать разрушительных набегов кровожадных степных волков.
Здесь, в лагере, достоинства и недостатки будущих багатуров были особенно видны, и после обучения, кивая на Аваджи, Элден сказал хану:
— Можешь на него положиться.
Потому набирать свою сотню «верных» Тури-хан без колебаний поручил Аваджи. Юз-баши теперь сам готовил нукеров. Сам следил за их обучением, проверял оружие и даже каждый день первым снимал пробу с похлебки, которую варили для нукеров.
Смотр своим войскам Тури-хан назначил у Рыжего холма. Так назывался он потому, что покрывавшая его в начале весны изумрудная зелень шайтан-травы под палящими лучами летнего солнца выгорала до рыжего цвета, и тогда казалось, что холм со всех сторон обтянут огромной рыжей шкурой.
Теперь на вершине его, на резном кресле-троне, напоминавшем скорее трон урусских князей — никто не должен подумать, будто Тури-хан хочет подражать величию Повелителя Вселенной, — сидел светлейший, перед которым медленной рысью проходили его джигиты.
Рядом с ханом стоял Элден в коричневом строгом чапане и кожаном шлеме. Пряжка с рубином поддерживала приколотый к шлему пучок перьев священной цапли, который, как известно, приносит удачу.
На Тури-хане был расшитый золотом богатый халат — этим он будто подчеркивал, что смотр войска не более чем обычная проверка, что настоящие битвы впереди, а сейчас от джигитов требуется бравый вид и торжественная лихость, чтобы усладить взор владыки…
Недавний поход на Китай сделал командующего войском хана Элдена богатым человеком. У него был дом, больше похожий на дворец, недалеко от Каракорума. Четыре юных красавицы-жены готовы были дарить ему свои ласки, два табуна чистокровных арабских скакунов принадлежали ему. Элден мог бы сидеть дома и наслаждаться заслуженным богатством, но старому воину не сиделось на месте.
По тому, как возник он однажды без предупреждения у шатра Тури-хана, с которым они в молодости гоняли по степи кипчаков и саксинов (Саксины древние киргизские племена.), хан понял: долгожданный поход близок.
— Есть ли у тебя работа для опытного воина, старый друг? — спросил его Элден.
— Неужели тебя разорило пристрастие к игре в кости? Или твой кошелек опустошили непотребные женщины? — пошутил Тури-хан.
Элден шутку оценил.
— У меня всего вдосталь, чтобы жить до глубокой старости, ни в чем не зная нужды. Если я чего и лишился, то лишь здорового сна, который наступает после хорошего боя или долгой скачки по степи. Руки мои жаждут дела!..
Чок-чок-чок — глухо взбивали степную пыль копыта десятков, сотен, тысяч лошадей.
На полкорпуса впереди своей тысячи ехали бин-баши (Бин-баши тысяцкий.), сжимая в руках бунчуки (Бунчук — древко с привязанными к нему конскими хвостами — символ власти.) с девятью конскими хвостами.
Тури-хан довольно переглядывался со своим богатуром: славный батыр Элден! Великий воин Элден!
— Такая работа многого стоит!
Хан не мог не отметить ровную поступь коней, уверенную посадку джигитов, их мастерское владение саблей…
— Твоя похвала для меня дороже золота, — сощурился в улыбке Элден. — И если ты не передумаешь, согласен я от твоего имени идти в поход. И все, что смогу добыть, честно поделить с тобой.
— Да состоится ли этот поход? — вздохнул Тури-хан.
— Состоится, — кивнул Элден.
Воины все шли и шли перед ханом и его командующим, славили повелителя степей, возбужденные предстоящим большим походом. И только один человек не думал сейчас ни о каких походах и битвах, ни о богатстве, какое можно себе добыть. Этот человек — Аваджи — думал о своей жене.
Да и как не думать, когда весь мир наполнен ароматом её имени?! Конь под Аваджи перебирает копытами, и юз-баши слышит:
— А — на! А — на!
Где-то в вышине проклекотала птица:
— А — на! А — на!
"Чародейство, — согласился бы Аваджи, — но какое сладостное чародейство!"
Глава девятая. Меркнущий образ
Анастасия сидела перед маленьким столиком, отделанным яшмой и слоновой костью. Аваджи привез его в один из набегов на китайцев.
Он знал, что в землях урусов живут по-другому: спят на широких и высоких кроватях, едят за столами, а не сидя на ковре, потому и привез жене столик, чтобы он хоть как-то напоминал ей прежнюю жизнь. Пусть она просто будет сидеть за этим столиком и, глядя на себя в зеркало, расчесывать чудесные русые волосы…
Перед женщиной стояло серебряное полированное зеркало на резной подставке… Немалую долю добычи пришлось уступить за него Аваджи, зато теперь Анастасия могла видеть в нем свой изменившийся лик.
Вся её жизнь вдруг разделилась надвое: до Аваджи и после Аваджи. И теперь Анастасия тщетно пыталась разглядеть в зеркальном отражении ту избалованную шестнадцатилетнюю боярышню, которую все любили и как могли оберегали от любых потрясений.
