От Торопа не укрылось, что русс, обычно сторонившийся христианских молитв и обрядов, стоя в храме отца Артемия, с интересом прислушивается к ходу службы и даже, кажется, повторяет слова уже знакомых песнопений и молитв. Неужто в его душе созрело решение, которого так ждала от него та, которую он любил?
Зато на подворье творилось такое, что хоть не возвращайся. Поганый Булан бей там едва не ночевал. Важно попивал мед, поигрывал с Беленом в нарды или кости да рядился с молодым боярином о размере выкупа за сестру.
Прочие гости с Руси, глядя на таких друзей, обходили новгородскую избу стороной, словно там поселилась холера или чума. Им-то самим в хазарском граде приходилось ох как не сладко. Даже Мал, мужик в этих делах тертый и тороватый, а и тот раскаивался, что за выгодой погнался.
Про корабль его, правда, никто не пытал: для степняков все ладьи, как для славян или руссов овцы, были на одно лицо, различаясь лишь размером да цветом. Зато от мытарей всех чинов, царских слуг да чади кагана купцы не ведали, где и спасенья искать: таких поборов не припоминали даже мужи, ходившие в Итиль во времена бека Вениамина.
А тут еще по городу слух пронесся, будто в покои царя Иосифа тать проник и выкрал оттуда два очень важных свитка, едва не из Хорезма полученных (Тороп припоминал, как в тот вечер отец Артемий в перерывах между гласами шепнул Мураве, чтобы ныне его гостя не ждала). Тут уж хазары совсем озверели, хоть в град не выходи. Купцы даже с жалобой к царю обращались.
Понятно, что в такой обстановке дружба Белена с Булан беем выглядела для большинства земляков непонятной. А уж каково ее было выносить Мураве, и говорить не приходилось. Пуще всего опасалась девица, да и не только она, что в какой-нибудь из дней призовет ее братец к себе и, подражая предкам, сообщит, мол, радуйся, беспутная и благодари: мужа тебе богатого и достойного нашел. В том, что все именно к этому и идет, девица не сомневалась.
А тут еще новая беда. Пропал кинжал, Лютоборово подаренье. Пропал внезапно и необъяснимо, как может исчезнуть лишь вещь, тайно изъятая чьей-то алчной, недоброй рукой. Боярышня на всякий случай решила спросить у парней, не видел ли кто чего. Но те не сумели ей ничем помочь.
— Может ты его где обронила? — с надеждой поглядел на девушку дядька Нежиловец.
— Негде было ронять. Он все время на дне моего короба лежал.
— Может, на ладью вор прокрался? — предположил Тороп.
— Ну да, и сразу решил в снадобьях порыться, — хмыкнул Талец. — Это при том, что рядом и серебро, и красный товар лежали. Ясное дело, если то был вор, то он знал, что и где искать.
— Ума не приложу, кто мог о том рассказать, — закусила губу Мурава. — Нешто Белен дошел до того, чтобы копаться в моем добре?
Торопу показалось, что при этих словах как-то странно поглядела на хозяйку Воавр.
— В любом случае, — сказал дядька Нежиловец, — надо об этой пропаже Лютобору сообщить. А то мало ли, в какие руки его вещь попадет!
Отправились немедля, благо, в храме Святителя Николая прозвонили к заутрене. Белен хоть и не одобрял излишнюю, по его мнению, набожность сестры, запретить ей в церковь ходить не решался. В этот раз он, правда, глянул особенно люто: Мурава, чай, надела убор с райскими птицами, тот самый, который ей Лютобор подарил.
В храме, однако, на этот раз ни утешения, ни успокоения получить не удалось. Отца Артемия на месте не оказалось, он отправился на другой конец града соборовать умирающего, а второй священник по поводу Муравиной пропажи ничего не знал и сумел припомнить только, что их беспокойный гость вчера вечером долго говорил о чем-то с отцом Артемием, а затем куда-то ушел. Хотя сама по себе эти новость людей, знакомых с Лютоборовой привычкой, испугать не могла: русс и в Булгаре исчезал и появлялся, когда заблагорассудится, спокойствия она новгородцам, конечно, не прибавила.
***
Обратный путь вышел длиннее, чем обычно. То ли они свернули не туда, то ли знакомая улица оказалась перегорожена, но кривая, окольная дорожка завела их в ту часть града, где продавали колодников-рабов.
Хотя у Торопа от посещения подобных мест еще в Булгаре начинали набухать рубцы на спине, хазарский невольничий рынок, как и его булгарского собрата, он знал довольно хорошо. Наведывался туда, пытаясь хоть что-то о родне разузнать. Без толку, конечно: если кто кого и видел, то попросту припомнить не мог: сколько их, безымянных, тут каждый день проходило. Зато людского горя насмотрелся — на десятерых хватит!
Здесь становилось понятно, отчего Булан бей и подобные ему так любили небезопасные, в общем, походы в земли вятичей, полян, степняков-печенегов, на какие деньги царь Иосиф содержит тьму эль арсиев и почему хазарский град так жалуют разноязыкие, промышляющие живым товаром купцы. На рынке рабов людей гуртовали, как скот, сгоняя сотнями и тысячами, чтобы продавать затем в войско Багдадского халифа, в гаремы Кордобы, на булгарские серебряные рудники и берберские галеры. И особенно била по сердцу та спокойная деловитость и неторопливость, с которой купцы осматривали товар и заключали сделки, словно речь шла не о человеческой жизни, а о кувшине меда или мере пшеницы.
Тороп покосился на Мураву. Каково ей на невольников глядеть, когда ее саму не сегодня-завтра, хотя и не на торгу, а все на ту же чужбину, в тот же полон собственный родич собирается запродать. А уж на девушек-лебедушек в особенности. Впрочем, их-то Мурава, к счастью, видеть не могла: сберегая ради больших барышей нежную красоту, торговцы держали этот хрупкий товар подальше от взглядов солнца.
Зато рабы-мужчины ожидали решения своей участи, сидя прямо на земле. Одни глядели с безысходностью и тоской, другие, которые меняли хозяев не в первый раз или всю жизнь прожили в неволе, взирали на все с полнейшим равнодушием. И только в глазах тех, кто еще не забыл вкус свободы, и в ком не угасла еще жажда жизни и воля к борьбе, смотрели сурово и люто, спекшиеся губы шептали проклятья и произносили обеты мести, чаще всего остающиеся невыполненными, но от этого не менее святые.
У дальнего края ряда в неудобной позе скорчилось существо, больше всего похожее на живой мешок с костями. Хотя лицо бедолаги было разбито и опухло до такого состояния, что могло называться своим именем лишь с большой натяжкой, в тощей, несуразной фигуре сквозило что-то неуловимо знакомое.
И точно, едва завидев новгородцев, колодник сделал неловкую попытку подняться, за что получил тычок между лопаток, а затем, не обращая внимания на боль, хрипло закричал:
— Братцы! Братцы, спасите! Это я!
— Кто я? — повел носом в его сторону дядька Нежиловец.
— Да я же это, дядька Нежиловец! Я, Твердята! Неужели не признали?!
Мурава уже стояла рядом с продавцом.
— Сколько просишь?
Торговец оценивающе смерил взглядом стоящую перед ним хрупкую девушку и равнодушно отвернулся:
— Он не продается, — вымолвил он, нарочито зевнув, — Эту партию у меня уже купил достойный Махмуд бей из Коканда. Сегодня вечером его поверенный принесет деньги, а завтра придет гуртовщик.
Однако Мурава не собиралась сдаваться:
— Этот человек ходил прежде на ладье моего отца, — вымолвила она тихо, но твердо, — и он отправится со мной.
Смерив торговца взглядом, в котором трудно сказать, чего было больше, — ненависти или презрения, она совлекла с головы венец:
— Этого хватит, чтобы неустойку твоему бею из Коканда заплатить?
***
Бедный Твердята! Он и в хорошие-то времена, на обильных хлебах Вышаты Сытенича, не мог наесться досыта. А уж что говорить про полон. Тороп лучше других знал, как торговцы невольников кормят. Чай, разговоры дядьки Нежиловца про рыбью чешую и сосновые иголки велись не совсем в шутку. Голодный гридень в одиночку едва не умял то, что усердная стряпуха Воавр для всей дружины приготовила. И умял бы, да товарищи его остановили. Не потому, что пожадничали. Просто всем известно: наевшись с голодухи до отвала, вдругоряд можно и помереть.
