Она встала и подняла мальчика, который все это время тихо сидел у нее на руках, посасывая корень ююбы – Ты ведь знаешь госпожу Анжелику, правда, Шарль-Анри? – спросила его Женни. – Ты доволен, что я привела тебя к ней, как и обещала? Ты знаешь ее, правда?
Она погладила его по щеке, глядя на него с восхищением и отчаянием, не в силах оторвать от него глаз Малыш, взглянув на Анжелику, слабо улыбнулся, потому что и в самом деле ее узнал.
– О! Он любит вас! – воскликнула несчастная мать. – Я в первый раз вижу, как он улыбается! Какое счастье! Значит, я смогу вам его доверить. Вот он!
Берите его. Я знаю, нет ничего лучше, как жить под вашим покровительством, заслужив вашу любовь.
Анжелика была в замешательстве, и первое, о чем она подумала, это то, что ей неизбежно придется вступать в тяжелые объяснения с господином Маниго, который не желал заниматься своим внуком, но никогда не согласился бы отдать его на воспитание папистам.
– Женни… Но это невозможно! Ваш сын родился в семье гугенотов. Он протестант, а мы католики.
– Это не важно! Пусть он станет вашим сыном, большего я не прошу.
У нее вдруг началась истерика: крича и плача, заламывая руки, она встала перед Анжеликой на колени.
– Сжальтесь! Не отказывайте мне из-за этих глупостей! Умоляю вас! Возьмите его! Воспитайте его! Воспитывайте его, как хотите, но пусть он навсегда избавится от этого проклятия, пусть он не будет гугенотом. С меня довольно, мне не нужна больше Библия, я устала от непреклонных реформатов. Эта вера принесла нам слишком много несчастий. Все, все произошло только из-за нее: юность, отравленная насмешками и преследованиями, бегство и изгнание, а теперь… Посмотрите, во что я превратилась на американской земле. Я так не хотела уезжать из Ла-Рошели… (она закрыла лицо руками). Ла-Рошель!
Ла-Рошель! – прошептала она, всхлипывая, как ребенок.
– Хорошо, – сказала Анжелика, не желая еще больше расстраивать бедную Женни, – мы не оставим Шарля-Анри, обещаю вам. Но вы сами, Женни, что же вы собирается делать? Каковы ваши намерения?
Молодая женщина посмотрела на нее с удивлением.
– Я собираюсь вернуться туда, к моему племени!
– К вонолансетам?
– Да, к моему господину Пассаконавею.
– Женни, но ведь это безумие. Вы бежали от него, и кто знает, как встретит вас вождь. Быть может, он просто проломит вам голову.
– Пусть он меня убьет! Я охотно приму смерть от его руки, но (и она улыбнулась) он не убьет меня. Я знаю.
– Но, Женни, это совершенно невозможно! Не можете же вы, рожденная в Европе, в королевстве Франция, в знатной семье, всерьез решиться на такое существование? Остаться на всю жизнь в вигваме, пленницей или возлюбленной индейского сагамора?
– Почему бы и нет?
– Но, Женни, – повторила Анжелика, силясь найти доводы, чтобы убедить ее, они же ужасающе грязные!
Женни Маниго равнодушно взглянула на свою оборванную одежду, потертые мокасины и одеяло, выменянное у торговцев, на свои испачканные руки и ноги.
Она, казалось, не замечала, какой запах исходит от них.
– О! Да ведь это всего лишь медвежий жир. Хорошо защищает от блох и комаров летом, а зимой предохраняет от холода.
Она закрыла свои прекрасные глаза уроженки юга Франции, и веки ее были странно белыми на фоне загара и жира, покрывавшего лицо. Затем она улыбнулась, и от этой улыбки ее тонкое лицо осветилось.
– Теперь у меня появилась другая мечта, сменившая ту, что торчала в моей душе, как нарывающая заноза, мешала мне жить, омрачала мой ум, а главное, не давала мне разглядеть великую молчаливую и нерушимую любовь, которая была совсем рядом, только я была не способна ее понять. Я не только обязана жизнью этой любви – благодаря ей я была окружена заботой и вниманием, меня почитали и баловали, я была счастлива, сама того не замечая.
И вот на смену прежней, фальшивой, бесплодной, поруганной мечте пришла другая. Она овладела моей душой, моим сердцем, и именно она дала мне силы последовать совету Сирики, совершить последнее отчаянное усилие, дабы исполнить свой долг по отношению к этому бедному малышу. Я уже говорила вам, как долго пришлось мне идти, но, невзирая на все тяготы зимы, одна мысль поддерживала меня: как только я доберусь до вашего форта и передам вам сына, я смогу устремиться навстречу моей любви. Той, что ждет меня в глубине лесов. Я шла на лыжах по глубокому снегу, неся на спине малыша; когда поднималась пурга, мы просили убежища у какого-нибудь кочующего племени и оставались там в течение многих дней, а иногда и недель. Потом я вновь уходила, порой одна, порой присоединившись к какому-нибудь обозу. И пока я шла, прошлая моя жизнь отступала все дальше и дальше. Я думала о Пассаконавее, вспоминала, как день за днем, год за годом он терпеливо являлся ко мне с миской тыквенных семечек, означающих страстное желание, не позволяя себе ни малейшего знака неудовольствия при моем отказе. Я сравнивала его с тем, другим – с «очаровательным» Гарре, любимцем ла-рошельского высшего света. Как мне завидовали, что я его жена! Я и сама сумела убедить себя, что выбрала лучшую партию в городе, и даже в мыслях не смела признаться себе, что ненавижу его – ведь все считали его таким милым, таким добрым, таким внимательным.
Он был красив в своем офицерском мундире, и я была ослеплена. Но этот столь любящий, столь заботливый на людях муж ночью превращался в грубую скотину: я была только средством для удовлетворения его похоти, ради этого он готов был терзать и мучить меня, не обращая внимания на мои недомогания, на мои чувства, на мои желания.
Теперь это прошлое исчезло. Оно никогда не существовало. Осталась только моя мечта. Я мечтаю, как вечером протяну руку к тыквенным семечкам и тем самым исполню наконец заветное желание моего господина Пассаконавея, который так долго ждал этого мгновения. Мечтаю, как проскользну обнаженной под меховое покрывало и раскрою ему свои объятия, как обовью руками его прекрасное золотистое тело, трепещущее от долго сдерживаемой страсти, как прочту на его невозмутимом лице выражение нежной благодарности.
Открыв глаза, она с вызовом взглянула на Анжелику, но взор ее был прям и решителен.
– Я знаю, что вы думаете, госпожа Анжелика, и понимаю, как вам это претит.
Но в одном я совершенно уверена: никогда этот дикарь не будет так груб со мной, как европеец и француз Гарре!
В этот момент в комнату вбежала Онорина. Сразу же узнав Шарля-Анри, она с радостным изумлением окликнула его. Малыш живо поднял голову и устремился к ней.
Женни смотрела, как они обнимаются, тиская друг друга, как прыгают на одной ножке и восхищенно гримасничают. Затем ее трагический взор вновь обратился на Анжелику.
