Она куда больше него предрасположена к пророчествам. Но он с вниманием относится к ее предчувствиям и к снам Онорины. Впрочем, нельзя забывать, что сейчас – самое трудное зимнее время, когда и тело, и душа утрачивают выносливость.
Завывания ветра и впрямь бесконечно терзали слух, испытывая людское терпение безостановочным напоминанием о хрупкости человека перед лицом стихии; а тут еще натиск индейцев, нарушавший ритм работ, отдыха и даже молитвы!
«Все мы крещеные», – твердили они. Им хотелось участвовать в богослужениях, исповедоваться и причащаться. Они повсюду проникали, во все вмешивались.
Некоторые не могли смириться с тем, что проживают под одной крышей с англичанами или «еретиками, распявшими Господа нашего». Приходилось постоянно взывать к их рассудку. Находились самоотверженные люди, пускавшиеся с ними в бесконечные беседы, сопровождаемые беспрерывным курением трубок. Запасы табака в связи с этим таяли, а пополнения запасов не предвиделось.
Анжелика заставляла Онорину пить смеси успокоительных трав. Она не разделяла мнения тех, кто утверждал, что беспокойный сон Онорины связан с присутствием Шарля-Анри, разбудившего в ней ревность, которая зародилась в ее детской душе после рождения близнецов, но до поры до времени дремала.
Что-то в этом, возможно, и было, но не вся истина.
Ничто не могло разубедить Анжелику, что Онорине является во снах Амбруазина. Пользуясь слабинкой – вполне простительной детской ревностью, дух Демона проник под их кров и овладел девочкой, чтобы вредить им и продолжать мстить. Это так похоже на Амбруазину! Наверное, она давно следила за ними и вот снова появилась, подобно ненасытному вампиру!..
Разделяет ли ее подозрения Жоффрей де Пейрак? Не потому ли он помалкивает, когда в его присутствии обсуждают кошмары Онорины?
Во всяком случае, Анжелика не сомневалась, что он разделяет ее мнение, что расстроенные нервы девочки не объясняются одной лишь глубокой, пусть даже болезненной, ревностью.
К несчастью для девочки и вопреки стараниям Анжелики, пытавшейся приглушить молву, разговорам на эту тему не было удержу. «Она ревнует! – только и твердили вокруг. – Она не любит своих крохотных брата и сестру!». Вовсе не желая ей зла, напротив, с самыми добрыми намерениями каждый встречный таращил глаза и приговаривал. «Надо иметь доброе сердечко…»
Онорина, которой тем временем стало как будто лучше, обрела прежнюю жизнерадостность. Она сделалась послушной, всегда была тут как тут к трапезе и охотно мыла перед едой руки и мордашку. Так же покладисто она появлялась перед матерью, когда наступала пора отходить ко сну, не заставляя разыскивать себя по чердакам и подвалам. Словом, она превратилась в «умницу», то есть никого больше не тревожила и перестала служить предметом пересудов. Не будь взрослые так заняты, эта перемена должна была вызвать подозрения и заставить призадуматься над тем, что не бросалось в глаза даже при свете дня.
А ведь нетрудно было бы догадаться, дай кто-нибудь себе труд поразмыслить, что она прячется в укромном уголке и готовит там что-то таинственное и важное…
Как-то утром до слуха Анжелики донесся отчаянный женский крик, потом второй, третий… Кричали разные голоса, но обуреваемые одними и теми же чувствами – изумления и ужаса, вызывая в памяти вопли Эльвиры, обнаружившей в первую зиму, проведенную ими в Вапассу, что Онорина, прибегнув к помощи своего сообщника, маленького Томаса, соорудила себе прическу на ирокезский манер, подрезав волосы.
Крики доносились из комнаты близнецов. Оставив их всего на мгновение без присмотра, нянюшки наблюдали теперь сцену, за которую им придется дорого заплатить.
Онорина снова подстригла себе волосы, но только с одной стороны. Держа в одной руке шелковистую медную прядь, а в другой – кисть из куньего меха, какой пользуются для нанесения клея, она забралась на табурет, чтобы дотянуться до колыбели Глорианды и Раймона-Роже, весьма обеспокоенных ее действиями.
На полу стояло кожаное ведерко, наполненное рыбьим клеем. Макнув кисть в клей, она водила ею по головке Раймона, стараясь приклеить к ней собственную рыжую прядку.
Онорина предпочла бы, чтобы операция закончилась до того, как в комнате столпится столько любопытных. Занятие было не из легких, однако до сих пор у нее все получалось согласно замыслу. Обрезая себе волосы, она обошлась без посторонней помощи (по этой причине она остригла себе только половину головы).
Она самостоятельно изготовила и ведерко для клея. Но где, когда, как? То было ее личное дело, не касающееся посторонних. Она дотащила ведерко до комнаты, не опрокинув его!
В ведерко был налит прекрасный рыбий клей, липкий и страшно пахучий, не причинивший, впрочем, ни, малейшего вреда бедному Раймону-Роже, хотя тот уже был залит им с головы до ног. Некоторое количество клея попало и на Глорианду.
Сперва ужаснувшись происходящим, зрители быстро сообразили, до чего потешное зрелище им открылось. Раздался хохот. Уж лучше смех, чем суматоха и ругань… Все почувствовали, что в намерениях девочки, при всей неясности и неуклюжести ее действий, объясняемых возрастом, нет ничего дурного.
– Хочу папу! – закричала она. – Где мой папа?
Жоффрея де Пейрака не было в форте. Вернуться он должен был лишь к вечеру.
Онорине предстояло разбирательство с одними женщинами. Она сообразила, какой будет первый вопрос: «Зачем ты это сделала?». Она опередила события:
– Почему вы смеетесь? Раймон-Роже очень доволен. Когда он вырастет, он скажет мне спасибо. (Любимая фраза Северины, ворчавшей на воспитанницу:
«Вот вырастешь, еще скажешь мне спасибо!») Как вы смеете оставлять его лысым? Ведь вы отлично знаете, что ирокезы не выносят лысых и тотчас проламывают им головы, едва увидав? Я подумала, что ему подойдут мои волосы, потому что он – «рыжий граф». Так назвал его папа. Значит, у него должны быть рыжие волосы, как у меня.
Взрослые далеко не сразу понимают очевидное. Вместо того, чтобы поздравить ее с замечательной идеей, они принялись объяснять ей, что следовало дождаться, пока у Раймона-Роже отрастут собственные волосики. Волосы нельзя приклеить, они должны быть у человека свои…
– Вот и неверно! Я видела на господине Виль д'Авре такие волосы, которые он снимает по вечерам и надевает на вешалку. Такие же были у господина Фронтенака и даже у губернатора Патюреля, когда он принимал английского адмирала.
– Так то – парики!
– Вот и я сделала ему парик. Зачем же дожидаться, пока Уттаке размозжит ему головку?
Ее слова были встречены молчанием; смешки понемногу стихли. Девочкой овладело разочарование, сменившееся гневом. Она спрыгнула с табурета и разразилась криком:
