Во внутреннем дворике, помимо нескольких стражей, не было ни души. Двери библиотеки были распахнуты, а полки в ней — отталкивающе пусты. Я закрыла за собой дверь и подошла к стражнику, охранявшему подножие лестницы.
— Вы видели его? — спросил он.
— Он держится как герой, — кивнула я, — и настроен умереть как мужчина.
Охранник разрыдался. Он отодвинулся и пропустил меня наверх. С осознанием, что пришла сюда в последний раз, я поднялась на второй этаж, теперь совершенно опустелый.
«Вот былая обитель истинного величия, — думала я, — доселе, пожалуй, невиданного и теперь уже безвозвратно утерянного».
Великолепие дворца — вознесшиеся ввысь колоннады, скульптурные изваяния, картины и сады — никуда не делось, но прежде дом Медичи был населен еще чем-то, грандиозным и неосязаемым.
Мир в семье. Заботливость, пылкость, гордость за родных. Почтительность к предкам и надежды на потомков. Верность. Великодушие. Милосердие. Всему этому суждено было умереть вместе с Лоренцо. Пора великих миновала.
Так я размышляла, шагая по гулким коридорам дворца Я зашла в парадную гостиную, заглянула в молельню, украшенную фресками Гоццоли.[45] На восточной стене молельни я долго рассматривала два изображения того, кто позже сделался правителем Флорентийской республики. Художник воплотил наследника Медичи и в виде прекрасного юноши со светлыми локонами, восседающего на гордом скакуне, и смугловатым школяром с приплюснутым носом и в красной шапочке, почти затерявшимся среди сверстников.
Я думала о том, как жизненно верны оба этих портрета. Лоренцо был одинаково своим и среди принцев, и среди философов. Нахальный. Скрытный. Игривый. Бесстрашный. Простосердечный. Царственный. Скромный. Щедрый. Добрый.
Il Magnifico… Он вполне заслужил этот титул. И мне выпала честь любить такого человека. В этот момент он лежал на смертном ложе, и кровь разносила по его жилам истолченные жемчуга и алмазы. С последним вздохом он нашепчет тайну на ухо самому дьяволу, и тонкое кинжальное лезвие лжи отыщет неприметную брешь в сверкающей броне фальшивого праведника.
Лоренцо… Флоренция.
Вместе они пребудут вечно, до скончания веков.
Сидя в одиночестве в парадной гостиной, я слушала, как нарастает на улице рев толпы, нетерпеливо ожидающей возвращения Савонаролы. Усилием воли я сохраняла бесчувствие и душевную онемелость, понимая, что, позволь я себе выпустить изнутри хоть толику переживаний, моя связь с реальностью тут же пошатнется. Тогда мне, как нашему другу Силио Фичино, тоже привидятся битвы небесных призраков или, как той несчастной женщине, разъяренный бык в церкви. Для нашего общего блага, ради Флоренции и ради памяти о Лоренцо я не должна была лишаться здравомыслия. Свою скорбь я могла оставить на потом — потом у меня будет на нее довольно времени.
Толпа внизу оглушительно загудела — по ее реву я поняла, что вернулся настоятель. Кое-как спустившись по лестнице и выйдя на площадь, я увидела, что вся улица запружена людьми, спешащими к монастырской часовне. Врезаясь в людскую массу и раздвигая ее, словно корабельный нос волны, я принялась прокладывать дорогу ко входу в часовню.
На ее ступенях царил приор, кипевший неистовым религиозным пылом.
— Чада мои! — выкрикнул он, мгновенно утихомирив шум толпы. — Я привез важные вести! Тиран Медичи скончался! Вы помните мои проповеди! Вы все помните, что я предсказывал его кончину на этот год!
Горожане начали перешептываться. Мои колени подкашивались, но я стойко ждала продолжения, обещавшего гораздо худшее.
— Когда я прибыл в его сатанинское логово в Кареджи, небеса полыхнули ярким огнем! Я содрогнулся при виде того пламени, хотя знал, что это знак Господень, ниспосланный мне, чтобы я спас сего грешника! В своей роскошной постели он корчился в муках — не столько телесных, сколько духовных, ибо он осознал, как богомерзко он прожил земную жизнь! Убоявшись умереть без покаяния и стеная от страха перед геенной огненной, тиран умолял меня отпустить ему грехи.
Я словно окаменела, слушая речь Савонаролы. В ней я надеялась распознать приметы того, что Лоренцо удалось выполнить свою миссию.
— Огненный сполох над Кареджи все тускнел, пока душа грешника покидала его тело. — Настоятель воздел руки к небесам. — Перед кончиной он попросил меня склониться к нему и прошептал мне на ухо исповедь, которой я не мог не поверить! — Савонарола прикрыл глаза, изображая экстаз. — И тогда свершилось чудо! Устами грешника со мной заговорил другой голос…
Над застывшей толпой повисла зловещая тишина.
— То был глас Божий!
Среди горожан раздались изумленные возгласы. Какая-то женщина истерически зарыдала. Все наперебой шептали имя Лоренцо и восклицали: «Боже, сохрани!»
— Что сказал Господь? — выкрикнул кто-то из толпы.
— Сие пророчество непременно сбудется, но всему свое время! — изрек Савонарола с чрезвычайной напыщенностью.
Я облегченно обмякла. Слова Лоренцо, которые он в последние минуты жизни нашептал на ухо этому нечестивому извергу, подобно метко выпущенным стрелам, все же настигли свою цель. Савонарола — как встарь, когда он сплошь и рядом нарушал тайну исповеди и из предсмертных признаний прихожан горазд был клепать свои поганые пророчества, — вновь взялся за старое и жадно ухватился за нити, из которых мы потихоньку плели наш заговор. Туман самовозвеличения застил ему глаза, и в нем приор не разглядел нас — подлинных ткачей полотна, коему суждено было сделаться его погребальным саваном. Воистину, всему свое время… Ожидание всегда тянется бесконечно, зато как приятно вкусить вожделенную награду за него!
1492 год ознаменовался смертями и новыми начинаниями.
Папа Иннокентий, узнав об упокоении Il Magnifico, провозгласил: «Миру в Италии пришел конец!» — после чего сам забился в предсмертных конвульсиях и отошел к праотцам.
На папский престол, к всеобщему ликованию, взошел Родриго Борджа, приняв языческое имя Александр в честь греческого полководца-содомита, завоевавшего полмира. Его первым деянием в должности понтифика стало написание сочувственного письма Пико делла Мирандоле, где новый Папа отпускал богослову все грехи, связанные с изучением каббалистических ересей.
Евреев, которых королева Изабелла не истребила вопреки зверствам инквизиции, она en masse[46] изгнала из Испании. А тем временем отряженный ею мореплаватель Кристофор Колумб плыл на всех парусах к западу и пересек океан. Там он обнаружил новый, варварский мир, изобилующий золотом — все оно легло к ногам мира христианского.
