— Силы и спокойствия? — задумчиво повторила Эспер. — О, нет, Ивэн, я не обнаружила у себя ни того, ни другого.
Редлейк улыбнулся ей и с трудом встал на ноги.
— Вероятно, ты так и не узнала себя, моя дорогая. Что ж, пора возвращаться. На этом месте больше не осталось от нас ничего, — он посмотрел на окружающие их большие особняки и ровные бархатные лужайки.
Они позвали Уолта и сели в лодку. По мере того как они приближались к «Очагу и Орлу» со стороны Малой Гавани, Ивэн становился все более замкнутым. Он больше не произнес ни слова, за исключением слов прощания, сказанных в последние минуты его визита. Они расстались очень просто, и Эспер спокойно наблюдала, как Редлейк, хромая, спускался вниз по дорожке к легкой двухместной коляске с откидным верхом, которая должна была отвезти его на станцию. Она вернулась назад, в свой дом, безмерно благодарная Ивэну за то, что он наконец освободил ее от длительного унижения. Но Эспер чувствовала, что Ивэн должен был представить ей более глубокую причину для благодарности.
Спустя два месяца после визита Редлейка она прочла о его смерти в «Бостон Трэнскрипт». И Эспер была не готова к столь сильному потрясению, в которое повергло ее это сообщение. Даже пансионеры обратили внимание, что обычная оживленность миссис Портермэн сменялась периодами тяжкого молчания, и немного удивлялись этой перемене. А Карла, сбежавшая из-под надзора Элеоноры и приезжавшая на лодке в Марблхед когда ей заблагорассудится, была озабочена печалью, которую она наблюдала у своей бабушки. Но несколько дней спустя печаль Эспер улеглась, хотя Карла так никогда и не узнала, почему.
Вскоре Эспер получила небольшую плоскую посылку и короткое сопроводительное письмо от адвоката из Мэйна, объясняющее, что завещание мистера Ивана Редлейка предписывало, чтобы прилагаемая упаковка была выслана ей сразу после его смерти. Эспер отнесла деревянный ящичек к себе в комнату и закрыла за собой дверь. Когда она аккуратно вскрыла одну из дощечек, то увидела еще одно письмо, приклеенное к оберточной бумаге. Оно было адресовано ей. Эспер села на кровать и вскрыла конверт дрожащими пальцами.
Послание начиналось безо всякого приветствия.
«Я не оставляю тебе денег, моя дорогая, поскольку у твоего сына Генри их много, судя по тому чудовищно уродливому дому в Неке. Вместо этого я посылаю тебе свою последнюю картину, которая о тебе и для тебя. Это самая лучшая вещь, которую я когда-либо сделал, я надеюсь, что она по крайней мере будет иметь значение для тебя».
Эспер долгое время сидела неподвижно, глядя вниз, на письмо. Наконец она освободила холст от оберточной бумаги и, увидев изображенное на нем, слабо вскрикнула. Ивэн нарисовал «Очаг и Орел» во многом так же, как он нарисовал его раньше на картине, виденной ею в галерее в Нью-Йорке, однако имелись различия и в самом изображении, и в манере живописи.
Снова, как и на прежней картине, дом был залит светом, но на этом полотне тени были не столь резкими. Они много и гармонично объединяли старый дом, землю, каштановое дерево и безграничную голубизну океана позади дома. И здесь неясных очертаний фигура стояла в дверях, с руками, простертыми вперед в приветствии и призыве. Это была фигура женщины, возраст которой было невозможно определить, и все же черты ее лица, едва прорисованные, излучали спокойную силу.
Но сам дом надолго приковал к себе удивленный взгляд Эспер, и по мере того как она продолжала смотреть на него, его многозначительность росла и выходила за первоначальные рамки. Казалось, что серебристые доски обшивки дома становились прозрачными, как дымка, и за ними просматривалась удивительная жизнь. Дом был окружен добрыми духами, навсегда улетающими в свое бесконечное путешествие. Они все были там, живые, со знакомыми именами; они проскальзывали в сознание Эспер, как проскальзывали сквозь стены дома, подобно ярким драгоценным камням на нескончаемой цепочке. Фиб и Марк, и маленький Исаак; Лот и Бетиа, Мозес, Мелисса и Зильпа, Ричард и Сара, Роджер и Сьюзэн.
Она видела маленьких Ханивудов, собравшихся вокруг большого очага, — затаивших дыхание, рассчитывающих на что-то очень хорошее, их руки нетерпеливо вытянуты вперед с тем, чтобы крепко охватить сдвоенные чаши радости и страдания. И она увидела маленькую Эспер, сидящую на своей скамеечке среди этих детей, более четко прорисованную по сравнению с остальными.
Проходили бесконечные минуты, пока Эспер смотрела на картину, и ее сердце наконец поняло, что Ивэн имел в виду под сутью реальности, которую он всю жизнь старался постичь и отобразить. Это было более чем мастерски сотканное полотно всей жизни старого дома, так была задумана картина, написанная много лет назад. Здесь значительно прекрасней и величественней, чем в действительности, художник воспроизвел высшую форму жизненного человеческого опыта — идеальную картину патриархального дома, уходящего корнями в землю, скалы и деревья, омываемого вечным морем.
Эспер отвернулась наконец от холста и вновь взглянула на записку Ивэна. Она перечитывала послание со слабой и нежной улыбкой. Да, мой дорогой, подумала она, это действительно имеет для меня значение, и я благодарна тебе.
И Эспер показалось, что Ивэн слышит ее и понимает, и что через посредство этой картины и его удивительного мастерства они наконец обрели неразрывную связь.
Теплым ноябрьским днем 1916 года Эспер сидела на солнце в шезлонге, который Уолт для нее поставил в саду под раскидистым старым яблоневым деревом. Она наслаждалась отдыхом и покоем. Глухая боль в ее левом плече на какое-то время прошла, чему помогли пилюли, прописанные доктором.
Малая Гавань была тихой в этот полдень Отдыхающие, приезжавшие сюда на лето, разъехались, и город снова стал самим собой. Зажглись камины на кухнях и в гостиных, жители города мирно беседовали у окон с открытыми шторами, свободно, впервые за восемь месяцев наплыва восхищенных художников и любопытных туристов. Большая Гавань также была почти пустынна. Яхт-клубы уже закрылись. Грациозные прогулочные суда, которые сделали Марблхед самым крупным в стране центром парусного спорта, были поставлены на зимнюю стоянку.
Эспер слушала удаляющийся шум лодки ловцов омаров и думала о том, как все еще прекрасен лиственный орнамент на Пич-Пойнт. Золотые мазки увядающей листвы на фоне темной зелени сосен. А вода, покрытая мелкой рябью — бриллиантово-голубая, — такой она бывает только в это время года. Эспер убаюкивали музыка накатывающих на берег волн и жалобные стоны чаек. Спокойствие и сила! Какие удивительные сокровища чувств и ощущений накапливает время, унося страсти юных дней! Береговой ветер сносил в ее сторону розовато-лиловый дымок, насыщая соленый воздух запахом сжигаемых листьев. Эспер никогда раньше не обращала внимание на то, какой это был приятный запах. И теперь она в полной мере прочувствовала это. Возможно, в мире не было ничего более существенного, чем такая спокойная осведомленность.
