– Да, матушка, я живу бедно, я живу серо… Мало того, что содержание мое невелико, так еще и сестрица-то моя меня всякий миг в гадостях подозревает, а потому наводнила улицы вокруг моего убежища шпиками да соглядатаями, лазутчиками да жандармами.
Марта знала, что это вовсе не преувеличение, что лазутчиками наполнены не только улицы вокруг, но даже дворец цесаревны. Не зря же одну из ее горничных заточили в тюрьму, обвинив в непочтительных отзывах о Бироне. Откуда бы тайная канцелярия знала о подобных отзывах, скажите на милость?
Горничную подвергли допросу, высекли и сослали в монастырь. Однако Бирону и его лазутчикам наверняка было этого недостаточно, и они пытались добиться заточения в обитель и самой цесаревны. Преследования бесили Елизавету. О, если бы она могла сделать хоть что-то противу установленного! Однако содержание ее было почти ничтожно и позволяло ей жить отнюдь не роскошествуя. По царским меркам, разумеется.
Много позже, вспоминая об этом времени, она рассказывала своей невестке:
– Я носила простенькие платья из белой тафты, подбитые черным гризетом, дабы не входить в долги и тем не погубить своей души… Если бы я умерла в то время, оставив после себя долги, то никто их не заплатил бы и душа моя пошла бы в ад, а этого я совсем не желала. Хотя признаюсь, что белая тафта и черный гризет должны были вместе с тем производить впечатление вечного траура и служили своего рода вызовом этим наглецам, кои о троне, положа руку на сердце, и мечтать не смели.
В словах постаревшей Елизаветы было много правды. Действительно, содержание было по царским меркам более чем скудным. Ведь кроме двора, пусть и небольшого, на плечах цесаревны лежала забота о двух дочерях дяди, старшего брата царицы Екатерины, Карла Скавронского, которых она старалась выдать замуж. Собственно, молодая и полная сил цесаревна вела себя как матушка большого семейства, о всех заботящаяся, ведь такова жизнь – и разве может быть иначе в семьях, где более сильные ответственны за более слабых уже потому, что они самую малость сильнее.
– Знать пренебрегала мною как за мое низменное, по их меркам, рождение, так и за характер моих скандальных, с их точки зрения, любовных увлечений. Таким образом, душечка, признаюсь, что мне пришлось, чтобы составить себе общество, спускаться все ниже и ниже. В Петербурге, как ты знаешь, я наполнила свой дом гвардейскими солдатами. Я раздавала им маленькие подарки, крестила их детей и очаровывала их улыбками и взглядами. «В тебе течет кровь Петра Великого», – в благодарность говорили они.
Молодая невестка кивала. О да, это все была чистая правда. Или то, что цесаревне было удобно считать правдой, – ведь спустя годы многим из нас свойственно свои поступки переоценивать, находить в глупостях отсветы мудрых поступков, а в мудром молчании – следы несогласия или даже отвращения.
– Я, деточка, показывалась публично весьма редко, лишь в торжественных случаях, и даже тогда держалась серьезно и грустно, принимая вид, доказывавший, что ни от чего не отреклась. Глупцы были те, кто этого не понял.
«Глупцы, матушка императрица, – соглашалась мысленно невестка, – как есть безумные глупцы».
Из К. Валишевского. «Дщерь Петра Великого. Елизавета Петровна» (1902)
Она была прежде всего дочерью Петра Великого, озабоченная, в особенности в начале своего царствования, тем, чтобы не посрамить его имени и его наследия, на которое она предъявила права. Ее поклонение своему великому отцу доходило до мелочности; так, например, она иногда подписывала свои письма именем: «Михайлова», потому что Петр, путешествуя за границей, взял псевдоним «Михайлов». Но для того, чтобы эта страсть к подражанию распространилась на более серьезные предметы, Елизавете недоставало не одного только гения. За отсутствием гениальности она обладала все-таки здравым смыслом, хитростью, некоторыми еще более тонкими свойствами ума, например искусством, составившим впоследствии отличительную черту Екатерины II, устанавливать тщательно охраняемую границу между своими чувствами и даже страстями с одной стороны и своими интересами с другой. Образчиком этого может служить ее поведение с маркизом Шетарди; она расточала этому товарищу черных дней почти чрезмерные знаки дружбы и благодарности, предоставив ему и публично, и в своем тесном кругу привилегированное положение, и вместе с тем в области политики она перешла на сторону злейших врагов его и Франции и предала его им.
Она отличалась большой скрытностью. Никогда не была она так любезна с людьми, как в ту именно минуту, когда готовила им опалу или гибель. Но это опять-таки принадлежит к области вечно женственного.
У нее также было и чрезвычайно высокое понятие о своем царском достоинстве. Павел I, говоря впоследствии: «В России значительным человеком является только тот, с которым я говорю и пока я с ним говорю», повторял лишь заученный урок. Она нередко произносила подобные фразы. Так, по поводу великого канцлера, о титуле которого говорили в ее присутствии, она заметила: «В моей империи только и есть великого, что я да великий князь, но и то величие последнего не более, как призрак».
Это чувство было у нее весьма искренно, вместе с тем менее лично, чем у Петра I. Она в нем отождествляла себя со своим народом, считая его чем-то высшим всех измеряемых величин и ценностей, а себя естественным олицетворением этого народа в глазах мира. Но она понимала, что тожественность эта была лишь случайная и преходящая, вследствие чего она не проявляла относительно будущего надменного равнодушия Петра. Она беспрестанно была озабочена вопросом о престолонаследии и огорчалась тем, что ей не удалось его лучше обеспечить. В ней было меньше гордости, и, вместе с тем, она обладала более верным сознанием своей роли и своих обязанностей и более глубокой любовью к своей родине. Она любила ее, гордилась ею и, несмотря на самые страшные испытания, оказалась неспособной предать ее интересы.
Глава 3. Шкатулка с потайным дном
В бальной зале стало тихо. Анне почудилось, что свет тысячи свечей померк, – в распахнутых дальних дверях показалась ее сестрица.
Восторженное аханье раздалось со всех сторон. Или сие просто померещилось одышливой стареющей царице… О да, она воссела на русский трон, но от этого не стала ни моложе, ни привлекательнее, ни желаннее. Умом особым Бог ее тоже, увы, не наградил – она завидовала. Завидовала уму своих советников, подозревая, и не без основания, что те беспокоятся о собственном благе куда более, чем о благе страны. Завидовала внешности своих придворных дам, видя, что даже самая невзрачная из них затмевает ее, императрицу, не прилагая к этому никаких усилий. Но более всего она завидовала Елизавете, только что появившейся в Малой зале приемов. Сияя бриллиантами в высокой прическе, улыбаясь чуть небрежно, дочь великого Петра приближалась к возвышению, на котором стоял трон. Вот она уже в нескольких шагах, вот подошла, присела в книксене.
