Только его лицо уцелело. Желтые глаза были закрыты, лучившийся в них свет погас. Огромный безобразный шрам с одной стороны головы, казалось, искривил его лицо вечной гримасой; отсутствие уха подчеркивало злобность этой гримасы.
Почувствовав себя дурно, Эпона соскочила с жеребца и прильнула к груди Матери-Земли.
На ее плечо легла чья-то рука, но она отодвинулась прочь. Но рука вновь коснулась ее, и, подняв глаза, Эпона увидела Тену, Призывающую Огонь, стоящего рядом с ней старого Поэля.
– Это в самом деле Эпона? – спросила Тена, наклоняясь, чтобы получше рассмотреть лежащую.
– Да, я была Эпоной, – ответила она, с трудом приподнимаясь. – Давным-давно, когда я покинула Голубые горы, я была Эпоной. Но теперь я даже не знаю, кто я.
– Ты главная жрица кельтов, – объявил Поэль.
В его словах для нее не было никакого смысла, она восприняла их как шум дождя, язык которого она не знает. По обеим ее сторонам стояли Тена и Уиска, они бережно поддерживали ее, шепча что-то на ухо; все кельты внимательно за ними наблюдали, но она так ничего и не понимала.
Она медленно поднялась.
У ее ног лежал мертвый Кернуннос. И Дасадас – бедный Дасадас.
Она осмотрелась бессмысленно-тусклыми глазами.
– Кажак? – тихо спросила она, и, глядя на нее, кельты стали удивленно перешептываться.
Сквозь толпу протолкалась Ригантона.
– Моя девочка! – воскликнула она, широко раскидывая руки, чтобы приветствовать Эпону, но молодая женщина попятилась от нее.
– Я не твоя девочка, – сказала она сиплым шепотом, – и вообще не твоя. – И тут вдруг она поняла, почему мать так стремится установить с ней теплые отношения.
– Говорят, – сказала она срывающимся голосом, – говорят, что я главная жрица.
– Это верно, – подтвердила Тена. – Ты друидка, и ты убила своего предшественника. Почетные обязанности жреца возлагаются отныне на тебя, Эпона. Ты первая кельтская женщина, удостоившаяся такой чести.
Эти слова по-прежнему не имели для нее почти никакого смысла, но она хорошо видела, как много означают они для Ригантоны. Видела, что женщина порывается ее обнять, переполненная небывалой материнской нежностью и гордостью. Она сделала шаг назад и почувствовала спиной твердое тело стоящего за ней жеребца и сразу же ощутила себя в полной безопасности.
– Уходи, Ригантона, – сказала она бесконечно усталым голосом. – Иди к себе домой и считай свои сокровища. Я не принадлежу к их числу.
Уступая настояниям селян, она предоставила себя в их распоряжение. Ее вымыли теплой водой, куда были добавлены благовония из Этрурии, страны, любящей роскошь. Вокруг нее стояли родственницы, готовые оказать ей любую услугу, которую она попросит. Ей поднесли чару вина, сытно накормили. Все пели благодарственные песнопения духам за ее возвращение. Как только смогла, Эпона отправилась посмотреть лошадей, которые были надежно заперты в загоне; их окружала толпа восхищенных кельтов, и Эпоне пришлось вновь и вновь рассказывать, с каким трудом ей удалось пригнать их сюда.
Громче всех звучали голоса молодых людей, они просили, чтобы она немедленно начала обучать их верховой езде.
– Это фракийские тягловые кобылы, а не верховые лошади, – объяснила она. – Но их потомство можно приучить к верховой езде, я знаю, как это делается. Пройдет некоторое время, прежде чем вы сможете ездить верхом, слыша, как ветер свистит у вас в ушах.
Началось пиршество; ей первой, еще до Тараниса и старейшин, поднесли ритуальную чашу. То, что она пригнала таких ценных лошадей, и богатые знания, почерпнутые ею в долгом путешествии, давали ей преимущество над всеми.
«Я отличаюсь от всех. А я не хочу отличаться от всех».
«Но у тебя нет выбора, – произнес дух. – Таков узор жизни, Эпона».
«Да».
Она рассказала обо всем перенесенном, а затем ее родственники стали передавать ее рассказ друг другу, всячески его приукрашивая, расцвечивая подробностями.
«Представляю себе, как смеялся бы Кажак, если бы их слышал», – подумала Эпона.
Пиршественный костер пылал сильно и жарко.
К ней подошел Гоиббан. Красивый золотоволосый Гоиббан; мускулы ходуном ходили под его кожей, в бороде сверкали ослепительно белые зубы.
– Эпона, – сказал он и положил к ее ногам какое-то чудесное бронзовое изделие, но она даже не взглянула на его подарок. Откинула голову назад и посмотрела на звезды, куда более прекрасные, чем человек.
Уже незадолго до рассвета она уснула в доме для гостей, а проснувшись, потребовала, чтобы в честь скифа Дасадаса была проведена погребальная церемония. Кельты с широко открытыми, округлившимися глазами выслушивали описание колесницы, на которую должно быть возложено тело покойного.
– Провезите его по всем домам, – велела она. – И пусть каждая семья соберется вокруг его тела и разопьет с ним прощальную чару. И я хочу, чтобы его оплакали.
– Оплакали? Переход духа в иной мир?
– Да, оплакали. Если мужчины не могут плакать, пусть плачут женщины, но я хочу, чтобы они рыдали и рвали на себе волосы, прощаясь со скифом Дасадасом.
Удивительно, с какой готовностью люди поспешили выполнить ее приказание. Но она не хотела пользоваться их услужливостью. Она помнила, как Цайгас и Миткеж злоупотребляли своей властью, заботясь прежде всего о своем благе, а не о благе племени.
В этом мире или в следующем они будут наказаны за свою алчность. По крайней мере это служило ей утешением. Она знала это твердо. С такой же твердостью она знала и многое другое; с тех пор как она облачилась в мантию главного жреца, на нее снизошел наконец мир. Она больше не задавала вопросов; ее прежнее безрассудство отпылало. Ей предстояло познать очень многое, но теперь она терпеливо слушала и училась. И как ей было обещано, она смогла увидеть общий узор жизни. Смогла увидеть, как он изменяется, к худшему или лучшему, и понять, какова ее роль в этих переменах.
Она перестала бороться, ибо теперь ей не с чем было бороться – разве что с одиночеством по ночам, ибо некому было разделить с ней ложе. Она была не гутуитерой, а главной жрицей, и при желании имела право избрать какого-нибудь мужчину, который согревал бы ее ложе и тело. Но у нее не было такого желания. К ней часто заглядывал Гоиббан, приносил ей небольшие подарки; чтобы не обижать его, она принимала эти подарки, затем откладывала в сторону и никогда больше на них не смотрела.
Однако, кроме Гоиббана, к ней никто больше не приходил.
Кобыл случили с жеребцами, и Уиска предсказала, что они все благополучно дадут приплод. Селяне оживленно разговаривали об этом приплоде, который должны были принести не только фракийские кобылы, но и тягловые пони, скрещенные с обоими жеребцами. Эпона каждый день одна выезжала на своем жеребце; разъезжая по окрестным дорогам, она непрестанно думала о чем-то своем.
