– Сознаюсь, меня очень долго смущало, – говорил Жосслен, – что моя мать, которая в первые годы моей жизни не могла на меня надышаться, стала к тому же матерью всем вам. Все эти сопляки казались мне бессовестными самозванцами, объявляющими эту женщину также и своей матерью…
Брат и сестра согласились, что больше всего членов семьи связывает обычно совместная жизнь, когда они в первые годы собираются за одним столом, под одной крышей, где слабое дитя, регулярно со времени изгнания рода человеческого из рая выбрасываемое в холод и непроглядность ночи, обретает право отдохнуть душой.
– …и куда все мечтают вернуться…
– Нет, – отрезал Жосслен, – я никогда не мечтал о возвращении в старый замок, готовый обрушиться, и всегда радовался, что оказался от него за тридевять земель. Нет, Анжелика, наша связь даже не в этом. Тогда в чем же?
– Кстати, – вспомнила Анжелика, – у меня есть бумаги, которые тебе надо будет подписать.
С этими словами она нашарила в своей сумочке конверт с документами, полученными от «старика» Молине, который обращался к ней с просьбой предложить их на подпись ее брату Жосслену при встрече, чтобы старый управляющий имением Плесси-Белльер мог и в Нью-Йорке не терять из виду наследственные и прочие дела «молодежи» семейства Сансе де Монтелу, как он делал это прежде.
Бриджит-Люсия протянула руку за бумагами. Она давно привыкла, что подобные вещи не вызывают у ее супруга ни малейшего интереса. Она бралась изучить эти бумаги, пока же попросила Анжелику вкратце объяснить, о чем идет речь.
Жосслену как здравствующему старшему члену семьи предлагалось передать права наследования его брату Дени, который теперь проживал в имении с многочисленным семейством, отказавшись от карьеры офицера ради того, чтобы старая крепость Монтелу вконец не лишилась обитателей – Дени?
Нет, такого братца он не припомнит. Наверное, это был самый последний отпрыск. Бриджит-Люсия покачала головой, скорчив гримасу, ясно свидетельствующую, что при всей своей снисходительности она иногда открывает в спутнике жизни черты, превосходившие ее понимание.
– До тех пор, пока мы не узнали на днях, что к нам пожалует одна из его сестер, я понятия не имела о его прошлом. Я даже не знала, откуда он такой взялся! Что касается братьев и сестер, которых, оказывается, у него пруд пруди, то мы, разумеется, счастливы… хоть и поражены.
– Значит, он себе помалкивал и ни о чем не рассказывал! – в свою очередь удивилась Анжелика. – Странно, что вы вообще поженились!
Не приходилось сомневаться, что супругов связывало чувство, не требовавшее слов, сила невысказанной любви. Но этим дело не исчерпывалось.
– Он меня очаровал! – пробормотала Бриджит-Люсия, не найдя иного объяснения.
Анжелике и в голову не могло прийти представить себе брата под таким углом зрения. В ее памяти он всегда оставался неисправимым брюзгой. Но что может быть легкомысленнее и беспочвеннее, чем мнение сестры о брате, который старше ее аж на пятнадцать лет? Разумеется, ей в детстве не было дано догадаться, каким он станет в зрелые годы.
Она поделилась с собеседниками этими мыслями, и они согласились, что труднее всего расстаться с впечатлениями, сложившимися в детстве. Это как репей! Возможно, ребенок судит справедливо и обостренно, однако он многого не знает, ему не хватает пищи для размышлений, ему не с чем сравнивать. Он руководствуется интуицией, но суждения его сиюминутны, он замкнут в собственном мирке, оставляющем после себя смутные, лишенные подробностей воспоминания, застывшие образы и портреты, краски на которых не меняются, что бы ни происходило, что бы ни преподнесла впоследствии жизнь.
Брат и сестра Сансе де Монтелу припомнили, радуясь общности былых впечатлений, что Молине всегда был стариком, Гортензия – каргой, Раймон педантом, кормилица Фантина – чудесным, но несколько странным созданием, остававшимся опорой всего замка, без которой они не смогли бы существовать в его древних стенах. Во всяком случае, она сумела всех в этом убедить.
Гонтран был нелюдимой личностью, на которого махнули рукой, предоставив ему возиться с кусочками древесного угля и красками. Была еще Мари-Агнес, запомнившаяся им хуже, – она была совсем малышкой и лежала в колыбели, но они не забыли ее странный взгляд – взгляд хитрой притворщицы.
– Она аббатиса.
– Не может быть! Мари-Агнес была такой же скрытной и дерзкой, как и этот крошка Альберт, которому было два года, когда Жосслен покинул отчий дом.
Альберт был болезненным, он напоминал бесцветного червяка, у него вечно текло из носу…
– Так вот, он теперь тоже настоятель монастыря!
Тут уж оба покатились со смеху.
– Можете мне поверить, – воскликнула Бриджит-Люсия с горящими глазами, – я впервые в жизни слышу, чтобы он так хохотал! Спасибо вам, сестричка, за это чудо.
– А какой вам представлялась я? – не выдержала Анжелика. – Ведь я была такой непослушной, такой фантазеркой, что то и дело доводила до слез тетушку Пюльшери.
– О, ты была Анжеликой – этим все сказано! Мы колебались, кем тебя считать: бесстыдницей или ангельским созданием. Мы не смели вынести окончательного приговора, потому что кормилица Фантина предостерегла от этого нас, старших – Раймона, Гортензию и меня, – как только ты родилась. Помню, с каким торжественным, почти грозным видом она произнесла: «Она не такая, как вы.
Она – фея! Она – дочь звезды!» С тех пор ее слова звенели у всех в ушах даже у Раймона, готов поклясться! Ты стоишь передо мной, а я думаю про себя: «Будь настороже, берегись, она – фея, дочь звезды, она не такая, как остальные». Чем больше я на тебя смотрю, чем больше понимаю, какой ты стала, в кого превратила тебя судьба, тем больше чувствую, как во мне оживают былые чувства.
Он покачал головой и почмокал своей длинной трубкой, чтобы скрыть улыбку.
– Кормилица не ошиблась.
– Я вас понимаю, – сказала чуть позже Анжелика золовке. – Никто не смог бы найти лучших слов, чтобы дать понять сестре, обретенной после тридцатилетней разлуки, что сохранил о ней самые лучшие воспоминания и, несмотря на долгие годы, видит ее именно такой, какой мечтал увидеть.
Заметьте, я и подумать не могла, что он способен на такую тонкость чувств.
Впрочем, что я вообще знала о нем – брате, который старше меня на пятнадцать лет?
И они прыснули, чувствуя себя совершенно счастливыми оттого, что им так хорошо друг с другом, словно они давние знакомые. Обе догадывались, что в эти самые минуты завязываются узы, которые будут скреплены не столько фамильным, сколько духовным родством.
Им предстояло еще столько сказать друг другу – и это будет не болтовня, а обмен самым сокровенным.
