такие вопросы? Она еще держалась, а инквизиторам важно было сломить ее волю, добиться нервного срыва, заставить признаться во всем. Но она не признавалась, понимая, что одно только «да» вызовет град новых нелепостей, которые проложат прямой путь к костру. Вместо них посыпались угрозы. Но и они не возымели действия; Эльза молчала, не выказывая признаков страха.
Наконец повисла пауза. Эльза даже удивилась: что это они?.. Неужели все кончилось? Значит, ничего не добившись, они ее отпустят? Но три пары прорезей, пошевелившись, вновь застыли; оттуда, из этих щелей, все так же холодно и отчужденно глядели на жертву злые глаза. Теперь, когда стало ясно, что волю обвиняемой не сломить и добровольных признаний от нее не добиться, инквизиторы пришли к заключению, что, исходя из желания выведать правду, надлежит избрать последнюю меру воздействия – пытку. Физические муки в этом отношении помогут значительно эффективнее мук моральных. Они коротко посовещались, собственно, лишь кивнули друг другу, обронив при этом несколько латинских фраз. Эльза уловила: Satis! Periculum in mora. Finis coronabit opus [66]. После этого Содон произнес, обращаясь к ней:
– Мы не добились от тебя признательных показаний, а потому ради торжества истины нам придется прибегнуть к более действенному средству, именуемому пыткой.
– Пыткой?.. – У нее даже остановилось дыхание. Она по-настоящему испугалась. – Но это невозможно!
– Ты можешь предложить что-то иное?
– Вы намерены обречь меня на ужасные страдания…
– Иисус Христос тоже страдал. И что, в конце концов, есть человеческая жизнь, если не наказание за первородный грех прародителей наших, а потому истязание бренного тела ради спасения души есть акт милосердия.
– Но я не хочу! Я вам все сказала…
– Не бойся, это будет совсем не больно. Тебя всего лишь подвесят к потолку, где ты провисишь некоторое время с вывернутыми руками. Если ты по-прежнему будешь упорствовать, на тебя наденут «испанские сапоги» – милые такие сапожки с деревянными голенищами. Наш палач умеет это делать, будь уверена, он превосходный обувщик. Ну, ты все поняла, дочь моя? Ступай пока что, за тобой очень скоро придут. У тебя будет время на раздумья. Помни, признания в ереси и выдача сообщников избавят тебя от плетей, «сапог» и потолка.
Два монаха подняли Эльзу и увели. Произошедшая сцена называлась у инквизиторов «воздействием страхом». Если это не приносило желаемых результатов, человека морили голодом, мучили жаждой, в камеру к нему запускали полчища крыс. Это могло продолжаться долго и служило в конечном итоге для того, чтобы сломить волю узника и получить от него признания. Третьим актом являлся новый допрос; на этот раз заключенному показывали орудия пыток. И ждали. Инквизиторы умели ждать…
Отчаявшись отыскать Эльзу и Содона, Гастон направился во дворец. Первым же, кого он встретил в галерее, был Тевенен.
– Кому живется лучше, рыцарь, мне или тебе? – заглянул ему в глаза шут. – Мне, конечно же. А знаешь, почему? У меня много подружек; потеряю одну, найду другую – велика ли печаль!
– Тебе бы все насмехаться, шут, – огрызнулся Гастон.
– Это лучше, чем плакать, подобно тебе. Но я знаю, отчего ты приуныл. Ты потерял свою даму сердца; будь иначе, встретились бы мы здесь?
– Черт побери, откуда тебе известно?
– У шута нет мозгов, зато есть глаза. Я не знаю, кто она, твоя Эвридика, но не смогу ли я помочь тебе найти ее? Кому ведомо, что в голове у глупого шута; но тонущий хватает даже лист, что плывет по воде. Виной твоему горю, как знать, не белый ли монах? Не будь его здесь, стал бы ты прятать от людей свою любовь?
– Это правда, Тевенен. Не солгал ты и насчет глаз: увидел то, чего не сумели увидеть другие.
– Так отчего ты прячешь свою нимфу от монаха? Боишься, рак протянет к ней свои клешни?
– Догадываюсь, он их уже протянул.
– Так ли уж трудно их отсечь, рыцарь?
– Трудно, шут, когда речь идет о преследовании инакомыслящих.
– Ба, рыцарь! Выходит, твоя дама и я – одного поля ягоды. Только шут над попами смеется, а твоя подружка, похоже, объявила им шах?
Рено положил другу руку на плечо:
– Расскажи ему обо всем, Гастон. Этот малый вовсе не так глуп, как кажется. Не там ли улыбнется удача путнику, страдающему от жажды, где, казалось бы, воды и быть не может? Верно, Бино?
Пес, в продолжение разговора клонивший голову то вправо, то влево, бросил на хозяина короткий взгляд и продолжал с любопытством разглядывать шута. И Гастон все рассказал. Тевенен согнал улыбку с губ:
– Из пасти у льва вырвешь разве добычу? Есть только один способ: копье меж ребер… подойдет также меч. Или ты забыл про Божий суд, рыцарь? Но он только называется так, Бог тут ни при чем. Помни об этом. Ловкость и сила – вот что превыше всего. Поразмыслите об этом вдвоем с сестрой, а мне предстоит навестить королеву. Что же до Содона… Червяк уполз, но приползет опять. Ты жди его.
И шут вприпрыжку побежал в сторону королевских покоев. Неожиданно он увидел Тюделя и остановился, задумавшись; вспомнилось неожиданное знакомство Тюделя с Содоном, их короткие загадочные беседы. Сняв колпак, шут почесал макушку.
– Жаль, король забрал Гишара с собой: две головы – все же не одна. Коли так, пусть эта одна поработает за двоих.
И вновь пустился в путь, напевая провансальскую песню о служении прекрасной даме.
Жанна, увидев шута, улыбнулась.
– Как поживаешь, матушка? – обратился к ней курносый карлик, взбираясь на стул.
– Скучаю, Тевенен. Ты же знаешь: Карл, едва вернувшись, умчался в Авиньон.
– Он подался туда не за юбкой, да и та, что с ним, в подружки ему не годится.
– Благо он отправился не на войну, ведь он не воин.
– Зато мыслит лучше воина. Хорошо ли тебе быть королевой, женой короля, который не любит воевать?
– Отчего же мне должно быть плохо?
– А вспомни, матушка, давно ли ты была дофиной?
– Я? Хм! – Жанна легко рассмеялась. – Не так давно, тебе ли не знать?
– Завидный титул, верно?
– Не совсем: неизвестно, когда станешь королевой и станешь ли вообще.
– А знаешь ли ты, матушка, что до сих пор ходила бы в дофинах и, возможно, проходила бы этаким манером до самой старости?
Жанна строго посмотрела на шута:
– Перестань болтать вздор, Тевенен.
Шут передернул плечами:
– Странные все же существа люди: когда с ними шутишь, они утверждают, что ты говоришь серьезно, а когда говоришь серьезно, уверяют, что ты мелешь чепуху.
– Не пойму, куда ты клонишь.
– Не перестаю удивляться, сколь неблагодарен бывает человек к своему ближнему,
