Они совместно поселились на Пикадилли. В то время как Нельсон присутствовал на заседаниях в адмиралтействе, сэр Уильям сидел в большом кресле в спальне, не выпускал рук Эммы и непрестанно говорил о друге, называл его на редкость правдивым, не способным ни к какому притворству, лжи, обману человеком. Нельсон — это спокойный, чистый свет среди отравленных туманов общего разложения! Когда же он слышал шаги возвращавшегося домой Нельсона, то простирал навстречу ему руки и его лицо светлело.
И подолгу просиживали они втроем, держась за руки и вспоминая прошлое.
Вечером пятого апреля Нельсон принес известие, что объявление войны Франции неминуемо и что он уже выразил готовность принять главное командование средиземноморским флотом. На следующий день его назначение должно было состояться официально.
Сэр Уильям поздравил Нельсона с этим назначением, выразил сожаление, что не может отправиться с ним вместе и осмотреть места прежних триумфов, а затем погрузился в раздумье. Он отпустил Эмму и Нельсона ранее, чем обыкновенно, попросил их прийти на следующее утро пить с ним чай…
Утром он принял их, сидя в кресле у накрытого к завтраку стола. Пожав им руки, он знаком пригласил их занять места, попросил Эмму разлить чай и услал прочь камердинера.
— Совершенно не вижу причины, к чему нам отравлять последний час нашей совместной жизни лицезрением чужой физиономии, — пошутил он.
Нельсон удивленно взглянул на него:
— Последний час? Что это вам пришло в голову?
Сэр Уильям рассмеялся:
— Ну, мне кажется, теперь вам будет столько дела с подготовкой к плаванию, что у вас не найдется времени для старого, больного человека. Поэтому я и решил сегодня же проститься с вами! — Он посмотрел на стенные часы. — Девять! Подарите мне часок до десяти? Только эти шестьдесят минут! Затем вы будете с благодарностью милостиво отпущены!
Голос сэра Уильяма звучал как-то иронично. Эмма и Нельсон смущенно переглянулись, предчувствуя что-то неприятное, тяжелое…
Гамильтон между тем, казалось, ничего не замечал: он, улыбаясь, принял из рук Эммы налитый ею стакан чаю и опорожнил его единым духом. Затем он откинулся на спинку стула и стал болтать.
Помнили ли они еще теорию об истерии мужчин и женщин, которую Чирилло выставил причиной своего нежелания, чтобы Эмма сопровождала Нельсона в Кастелламаре? Смешон был этот милый доктор со своими опасениями, что оба они неминуемо будут влиять друг на друга! Случилось как раз обратное этому! Только доброе, высокое, благородное возникло из их дружбы — величие Англии, слава Нельсона, счастье Эммы… Ах, бедный Чирилло был уж слишком салонным врачом, слишком мало обращал внимания на законы природы! Он не подумал, что цветы приукрашаются блестящими красками, чтобы привлечь оплодотворяющих насекомых, что самцы сражаются на глазах самок, желая доказать свою силу и победой над соперником стяжать расположение представительницы другого пола. Все геройство родилось из восхищенного взгляда женщины…
Сэр Уильям, улыбаясь, кивнул Эмме, пожал ей руку, поблагодарил ее за то, что она сделала героя из Нельсона — героя, величие которого было равно ее красоте. Он был так же чист, как она, без пятна лживости, обмана…
Ах, этот бедный Чирилло! Ведь он боялся, что два таких человека, как Эмма и Нельсон, не смогут жить друг с другом, не впав в любовное неистовство! Еще тогда он, сэр Уильям, сам дал ему хороший урок, доказал ему, что Нельсон — британец, честный, приличный, не способный, подобно итальянцам доктора Чирилло, украсть жену у другого. Разве это и не было так?
Вспомнив тот самый гавот Люлли, мелодии которого он в то время придал совершенно новый текст, старик принялся напевать:
— Мы не воры… Мы не воры…
Вдруг его тихий, усталый голос перешел в язвительное хихиканье. Откинувшись на спинку стула, он некоторое время просидел неподвижно с закрытыми глазами. Затем он кивнул Нельсону так же, как ранее кивал Эмме, поблагодарил его за то, что тот пощадил седые волосы друга, не выставил его на всеобщее осмеяние, не отнял у старика молодой жены… А ведь каково было бы ему, если бы Нельсон обманул его доверие? Уж не следовало ли бы ему сделать ту же глупость, какую совершила Том Тит, которая забила в базарный колокол о нарушении мужем супружеской верности и тем самым выставила себя на публичное осмеяние? Разве не стали бы в таком случае применять к обманутому старинной песенки о старом муже и молодой жене?
Нет, тогда ему осталось бы сделать одно: подавить в себе гнев, состроить хорошую мину при плохой игре, разыграть из себя не ведающего, не догадывающегося ни о чем человека.
От этого его спасла порядочность Эммы и Нельсона. Он был им благодарен за это, благодарен от всего сердца. К сожалению, он не может отблагодарить их за это по заслугам, его завещание будет слабым отражением тех добрых чувств, которыми преисполнено его сердце. Правда, он не мог совершенно обойти Гренвилля, как предполагал заранее, но Эмма увидит, что он сдержал свое слово, которым обещал сделать ее своей главной наследницей.
Ну а Нельсон… Сэр Уильям подумал и о нем. Помнит ли он еще миниатюрный портрет Эммы, который она носила в качестве поясной булавки и который был на ней в день чествования его Абукирской победы? Ведь Нельсон в то время страстно хотел получить эту брошку.
— Я приготовил для вас сюрприз, Горацио, — медленно произнес старик, задыхаясь. — Но почему мне не доставить себе удовольствия и не передать лично этого сюрприза приятелю? Сюрприз там, в коробочке. Достань его оттуда, милочка!
Эмма встала и открыла ящичек, но, увидев портрет, вскрикнула:
— Портрет… откуда он у тебя? Сколько лет уже, как я не могла найти его! Последний раз эта брошка была на мне во время празднества на вилле в Позилиппо…
— Нет, не там! Она была на тебе еще и позднее — когда мы вернулись в палаццо Сиесса, в ночь, когда ты пошла к Нельсону…
Эмма с отчаянием отшатнулась от старца:
— Когда я… когда я…
Ни одна жилка не дрогнула на лице сэра Уильяма.
— Я нашел ее на следующий день за диваном. Я знал, что она там. Я видел, как она упала, когда ты бросилась в объятия Нельсона. Да, эти старые итальянские дворцы ужасно опасны. Повсюду потайные ходы, замаскированные двери, тайные смотровые отверстия. Я любовался всю ночь, как вы целовались, словно оглашенные. А потом… я всегда был возле вас, а вы и не знали этого! В Кастелламаре, на «Вангаре», в Палермо… Вы ничего не могли скрыть от меня. Неужели ты думаешь, что я не слыхал твоих стонов, когда появлялась на свет Горация, эта бедная сиротка?
