— Необходимо получить и уничтожить компрометирующие документы. Доверить эту миссию возможно не всякому, а только смелому, хладнокровному человеку, желательно близкому к императорскому дому, лучше связанному с нами кровными узами, что бы не было искушения воспользоваться полученной информацией.
— Ну уж это, Александр, точно не мой портрет, — попробовала пошутить императрица.
— Но вы знаете такого человека.
— Кого же?
— Вновь обретенного нашего родственника господина Тауберга. Он аттестуется как человек надежный и бесстрашный. Выводить щекотливую ситуацию на официальный уровень опасно, а вы вполне можете в приватном порядке обратиться к нему с просьбой. Я же окажу его миссии любое содействие.
Императрица несколько секунд размышляла, потом согласно кивнула.
— Звучит разумно. Пригласите на днях Ивана Федоровича во дворец. Я поговорю с ним.
— Стоит ли ждать? Дело не терпит отлагательства, а посему, уж не обессудьте, матушка, я распорядился вызвать Тауберга немедленно. — Император шагнул к висящей у дивана сонетке. — Он ждет в приемной.
— Что же мне ему сказать? — вопросительно взглянула на сына Мария Федоровна.
— Не вдаваясь в детали, сообщите суть дела и направьте к моему флигель-адъютанту полковнику Закревскому, для получения подробных инструкций.
Император нетерпеливо дернул за сонетку. Дверь мгновенно отворилась, пропуская важную фигуру камер-лакея, немедленно склонившуюся в низком поклоне.
— Пригласите подполковника Тауберга, — кивнул он и повернулся к Марии Федоровне. — Я удаляюсь, матушка, дабы не нарушить частного характера вашей беседы.
Когда одна из дверей кабинета закрылась за его величеством, другая отворилась, пропуская статного человека в мундире Вологодского Конного полка, мало не двух метров ростом, со светлыми пепельными волосами и невозмутимым взглядом сумрачных голубых глаз.
Так обозначилась судьба Ивана Федоровича Тауберга на ближайшие несколько месяцев.
Отойдя от костра, Голицын сразу почувствовал свежесть ночи. Несуетно и едва слышно шуршала, просачиваясь сквозь прибрежную гальку, речная волна; лунный свет, освещая тропинку, что наискось поднималась по холму, громко именуемому Соколовой горой, навевал умиротворенное и неспешное течение мыслей. И, черт побери, на душе вдруг стало так покойно и благостно, будто и не было никогда в его жизни прошлой суеты и интриг света, казавшихся сейчас такими никчемными и пустыми.
А может, и не было никакого князя Голицына с его спесью, вечными долгами, кутежами и девками, от коих наутро воротило с души, когда стыд, хоть и нечастыми всполохами, но все же обжигающий душу, благополучно заливался водкой? Не было петиметра и циника Антоана, своими выходками будоражившего мнение общества и служившего притчей во языцех во многих великосветских гостиных обеих столиц? А был некий чиновник четырнадцатого класса Мечислав Феллицианович со сладкой фамилией Марципанов, судя по которой, являлся он либо выходцем из малоросских кондитеров, либо из мещан, либо вообще вырос из племени бурсаков и семинаристов. И жизнь, что была до появления господина Марципанова — обыкновенный сон, ушедший в небытие, когда господин этот зримо и осязаемо обозначился на этом свете. И чувствовал он здесь себя вполне сносно.
Когда тропа круто забрала вверх, а затем вывела на небольшое плато-лещину, Голицын увидел по левую руку расплывчатый свет. Он подошел ближе. Оказалось, это горел лампион в палатке. А затем он услышал английскую речь. Разговаривали двое.
— …поговорка у них есть такая: не было ни гроша, да вдруг алтын.
— А что такое алтын?
— Три копейки.
— Да, вы правы. Искали остатки золотоордынского города, нашли шкатулку с письмами императора Павла к разбойнику и самозванцу…
— Пу-гат-че-фу, — произнесли в палатке с трудом.
— Да, Пугатчефу, — повторил другой голос.
— И эти письма, дорогой Джозеф, попади они в руки заинтересованных лиц, могут натворить массу неприятностей для той страны, в которой мы находимся.
— Вы читали их, сэр?
— Ну насколько я владею русским. Уверяю вас, они взрывоопасны. И им нет цены.
— То есть?
— То есть если у нас вдруг возникнет мысль, я повторяю, если, то мы могли бы продать эти письма за хорошие деньги. Очень хорошие.
— А у нас может возникнуть такая мысль, сэр?
— Пока не знаю. Надо подумать…
Благостное течение мыслей было нарушено. Письма императора Павла к Пугачеву? Возможно ли это? А почему нет? Нелюбовь Павла к матери, как и Екатерины к нему, были общеизвестны. Мачехи лучше относятся к своим пасынкам, нежели императрица Екатерина относилась к Павлу. И тот отвечал ей тем же. Почему бы ему и не снестись с казачьим царем, к тому же выдававшим себя за его отца, Петра Федоровича? И совместными усилиями свалить немецкую принцессу? А впрочем, не его ума это дело. Что ему, коллежскому регистраторишке, захудалому канцеляристу за дело до интриг озлобленного и уже покойного императора? И вообще, научный труд по описанию волжских рыбных ловлей требует полной концентрации мысли, а посему не гоже отвлекаться на посторонние разговоры, к тому же подслушанные. И, черт побери, как хороша сегодня была Грушенька!
— Мечислав Феллицианович! — донесся снизу от берега голос Селиванова. — Где вы-ы…
— Ба-ари-ин, — присоединился к нему голос Африканыча.
— Мечислав Феллицианович! — закричали из-под горы уже хором, и голос Грушеньки был звонче всех. — Мы вас ждем!
Что-то вроде ледяного комочка прокатилось по спине Голицына. А ведь это кричат его. Кричат хором, чего в его жизни никогда не было. Купец, неудавшийся утопленник Петька, Груша, дядька… Они ждут его. Его! Он нужен им, именно он…
— Иду! — вдруг вырвалось у Голицына, и он стал спускаться с холма. А потом заметил, что почти бежит…
Грушенька сидела перед зеркалом, время от времени поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, и сосредоточенно рассматривала собственное отражение. Мечислав Феллицианович, сразу видно весьма ученый и образованный человек, употребляет в речи своей не совсем понятные слова. Вот, например, «сильфида». Что сие обозначает? Когда Грушенька спросила об этом у бабеньки, та как-то странно хмыкнула, потом спросила, где ж это внучка такое мудреное слово услышала?
— Не помню я, то ли в книжке какой прочитала, то ли еще где… — начала отнекиваться Груша, чувствуя, что щеки заливает предательский румянец.
— Да вроде среди наших, купецких, такое слово услышать вряд ли можно, — задумалась Аграфена Федоровна, — разве что от человека книжного какого, кто мудрость постигает в учении. Может, от господина Марципанова? — лукаво взглянула она на внучку.
