Когда Даран ушел, Мишель вернулся опять к г. Алленж, чтобы подписать бумаги, неготовые утром, и нотариус подробно рассказывал ему об одном предприятии, в которое он сам вложил капиталы.
Дело шло об акционерном обществе, основанном с довольно значительным капиталом, намеревавшемся увеличить значение французских колоний, приспособив их для эмиграции в широких размерах при содействии французских администраторов и рабочих, развивая в землях, завоеванных Францией, земледелие или разрабатывая естественные богатства, свойственные местной почве и климату. В настоящее время намечены были только некоторые пункты колониальной территории, но мало-помалу, поле деятельности должно расшириться настолько, чтобы захватить все французские колонии.
— Послушайте, г-н Тремор, — настаивал нотариус, — разрешите мне оставить за вами хоть 30 акций… Вы не пожалеете об этом, и наконец, если бы вы пожалели через некоторое время, я их у вас куплю, у меня есть вера в это дело… и к тому же оно так прекрасно. Это не только выгодно, но это также патриотическое и гуманное дело.
И г. Алленж подробно развивал эту тему.
Выгодные или нет, верные или рискованные, спекуляции никогда не привлекали Мишеля. Он любил деньги за то, что они дают, а денежные вопросы ему были скучны.
Состояние, полученное Колеттой и им из рук их опекуна, Колеттой ко времени замужества, им же при совершеннолетии, и то, которое досталось им позднее, после смерти г. Луи Тремора, выражалось в акциях столичного учетного банка. Их отец в продолжение нескольких лет, их дядя в продолжение доброй четверти века, состояли в административном совете этого значительного финансового учреждения, одного из самых надежных, самых популярных и мало-помалу, в силу обстоятельств, вложили туда все свои фонды.
Муж Колетты, имевший пристрастие, в силу ли безрассудства или мудрости — как угодно, — к домам и землям, приносящим доход, вместе с женою решили довольно быстро реализовать часть, доставшуюся на их долю, но Мишель, прельщенный преимуществом безопасного и спокойного, „буржуазного“ помещения денег, по образу благоразумного отца семейства, как говорил г. Алленж, сохранил свою часть в банке. С трудом два или три раза, после смерти дяди Луи, уступая красноречию восторженного нотариуса, не перестававшего ему сулить золотые горы, он согласился сбыть с рук некоторое количество акций. Совсем недавно еще была совершена реализация для покупки недвижимости, расположенной на улице Вельфейль.
— Вы ненасытный, мой милый друг, — объявил Тремор, когда Алленж окончил восхваление „колонизационной“.
Но он улыбался. Если к финансовой комбинации, на которой основывалось дело, только что вкратце изложенное нотариусом, он относился холодно и равнодушно, то существенная идея предприятия должна была его прельщать с точки зрения нравственной и политической.
Утопист этот г-н Алленж, увлекающийся, как говорил Даран, но верующий, в своем роде поэт. И Мишель восхищался им, его духовной красотой; он восхищался этим „счетчиком денег“, который, нисколько не пренебрегая возможностью обогатиться, — что может быть более законного, в сущности, — не забывал однако, что всякое крупное движение капиталов может иметь социальные последствия и, заботясь о том, чтобы увеличить значение и ценность этих последствий, рисовал их себе наперед, в прекрасном порыве, очень великими и благодетельными. Тремор к тому же, и особенно в этот день, был склонен к оправданию благородных сумасбродств.
Итак, он уступил еще лишний раз и попросил г-на Алленжа подписаться от его имени на 30 акций „колонизационной“. Затем, покинув контору, он отправился к Дюрань-Рюэль[12], чтобы посмотреть рисунки Пювис де Шаванна[13], о которых ему говорили, вернулся на улицу Божон, посмотрел вечерние газеты, написал рекомендательное письмо для одного бедняги, приложив к нему маленькую, деликатно скрытую помощь. Около 7 часов он решил пообедать в этот же вечер у Жака Рео, одного из своих школьных товарищей, в настоящее время причисленного к министерству иностранных дел, интеллигентного и в высшей степени сердечного малого, с которым его связывала дружба и который только что женился на Терезе Шазе, подруге Колетты. Брак по любви, едва ли разумный, говорили об них, так как Жак не имел больших средств, а имущество Терезы, осиротевшей 2 года тому назад, было из тех приданых, которые вызывают улыбку у свах!
В фиакре, уносившем его на улицу Терн, где свили гнездышко новобрачные, Мишель вспомнил несколько раз о своем вчерашнем вечере, глумясь над наивностью, которую он проявлял с самого начала и постоянно в своих отношениях к Фаустине. Какие иллюзии сохранял он еще накануне по отношению к странной женщине, у которой голова преобладала над сердцем. Холодная, бесстрастная, вполне владевшая своим нравственным и физическим существом, Фаустина умела одинаково разыгрывать как искренность раскаяния, так и искренность любви.
— Она ужасно добродетельна, — сказал Адриан Дере.
Невольно Мишель думал, что действительно она была ужасна, эта добродетель без прямоты, ставшая, подобно этой красоте без души, пошлым средством, предоставляемым на служение честолюбию. Бедная искусная комедиантка!
Неужели она доведена до жалкой безропотности цапли в басне? Не вырабатывается ли новый план, ничтожный, жалкий, за этим челом богини?
— Граф Вронский умер, не оставив завещания; я ничем не владею или почти ничем; правда, я еще достаточно хороша, чтобы на мне женились без приданого, но бескорыстие редко в этом новейшем свете между людьми, которые собираются жениться. Что, если я выйду замуж за Тремора? Он молод и не совсем глуп, может быть я из него что-нибудь сделаю… Члена института… кто знает? И для меня и во второй раз будет легко добиться от него всего лаской. Этот Дон-Кихот, если только мне его не подменили, поверит всему, что я ему скажу, лишь бы мне суметь за это взяться, увлажнить слезою взор, заставить дрожать руку и искусно произнести это выразительное слово: „прошлое“. Да, поистине Фаустина Вронская была женщина, способная так рассуждать.
И эта слеза во взоре, это дрожание руки, было то утешение, которого пришел искать Мишель… Какое ничтожество!
Встреча г-на и г-жи Рео была не только радушная, но даже сердечная. Мишель забыл советы Дарана и в течение вечера совсем не заметил Симоны Шазе, сестры Терезы, 16-летней девочки, работавшей у лампы, грациозной, спокойной, с опущенными длинными ресницами; но бессознательно, он исполнился прелестью этой уютной, такой юной семейной жизни. Он с сочувствием смотрел на простую мебель мягких цветов, получавших розоватый оттенок от легкого шелкового абажура; он улыбался Жаку Рео, лицо которого сияло и который, казалось, так чистосердечно гордился своей женой, хотя вся ее красота заключалась в громадных глазах и в талии прекрасно сложенной парижанки.
