V
Встреча г-на и г-жи Рео была не только радушная, но даже сердечная. Мишель забыл советы Дарана и в течение вечера совсем не заметил Симоны Шазе, сестры Терезы, 16-летней девочки, работавшей у лампы, грациозной, спокойной, с опущенными длинными ресницами; но бессознательно, он исполнился прелестью этой уютной, такой юной семейной жизни. Он с сочувствием смотрел на простую мебель мягких цветов, получавших розоватый оттенок от легкого шелкового абажура; он улыбался Жаку Рео, лицо которого сияло и который, казалось, так чистосердечно гордился своей женой, хотя вся ее красота заключалась в громадных глазах и в талии прекрасно сложенной парижанки.
Даран был прав: цветы украшают и вносят благоухание всюду. В маленькой уютной комнатке, веселившей сердце и взор, были цветы. Молодой человек меланхолически вспомнил о милом очаге Рео, когда он на следующий день с одним из вечерних поездов возвратился в свое отшельническое жилище в башне Сен-Сильвер. Однако он ее любил, свою странную голубятню, он ее любил, хотя провел там мучительные часы, а может быть именно вследствие этого.
Вечно на посту, скорбно-гордая в своем одиночестве, как последний боец потерянного дела, старая замковая башня поднималась из зелени маленького, густого парка, отделявшегося оградой от леса и в котором привольно росла под деревьями и под открытым небом полевая и лесная трава в цвету, не сравняемая катком и благоухающая на солнце, будучи срезана косой.
Колетта часто дразнила Мишеля за его предпочтение к вьющимся растениям. Маленькие создания, желающие подняться выше всего на земле, стремящиеся все в высь, все выше и выше, пока, наконец, не бывают вынуждены остановиться, не достигнув луны и звезд, и которые настолько огорчены этим, что просыпаются каждое утро в слезах… Вот что нравится моему братцу, столь любящему символы!..
Действительно, вьющиеся растения изобиловали в башне Сен-Сильвер. В лучшее время года серые стены здания и темные стволы деревьев покрывались роскошными цветами жимолости, глициний, жасмина и розами, в особенности розами, и целый день слышался усыпительный концерт пчел, опьяненных цветочной пылью. Что за прелестное чудо, абрикосового цвета розы куста Фортюни! Мишель мог, едва наклонившись, срывать их из окна своего рабочего кабинета. Им, казалось, доставляло удовольствие взбираться на стены, просовывать там и сям свои своенравные головки и распространять немного одуряющий запах амбры.
Мишель сравнивал их с причудливыми маленькими созданиями, подвижными, любящими жизнь, между тем как розы рощи, те, что под липами, розовые розы, широкие, очень махровые, на длинных стеблях, с едва уловимыми оттенками, с очень нежным запахом, заставляли его думать о той здоровой, ясной и чистой красоте, прелесть которой успокаивает и которая не желает ничего другого, как завянуть там, куда ее занесла судьба.
Но теперь, в начале весны, розаны едва начинали пускать почки, глицинии цеплялись за камни, высохшими, казалось, безжизненными стеблями и башня Сен-Сильвера являлась приветливой только ласточкам, потому что они здесь вили или находили вновь свои гнезда.
В тот момент, когда Мишель собирался переступить порог, он увидел некоторых из них порхающими и гоняющимися друг за другом в светло-розовом небе и задавал себе вопрос, неужели эти верные обитательницы его крыши никогда не принесут ему счастья, вестниками которого они, говорят, являются. Он устал от Парижа, от шума, от толпы, а между тем, лихорадка этих последних дней, призрак прошлого, восставший вдруг посреди текущих будней, делали для него мрачным пребывание в башне Сен-Сильвера.
Вечера были еще холодные. Громадные поленья, сложенные в кучу на таганах из кованого железа, горели с треском в камине, карниз которого с расписанным гербом бывших владетелей Сен-Сильвера доходил почти до самого потолка рабочего кабинета. Мебель этой комнаты, как и вообще вся, собранная Тремором в башне Сен-Сильвера, была старинного стиля. При дрожащем пламени, терявшемся в глубокой амбразуре окон, нельзя было даже угадать центрального места потолка, поднимавшегося в виде свода, шкапов, буфетов, столов, грубо-высеченных из целого дуба стульев, с, среди наивно и искусно сработанной орнаментации, гримасой химеры, соскочившей, казалось, с мрачной гравюры Густава Доре. Книги и бумаги, сваленные в кучу на полках в священном беспорядке, напоминали архивы; очень старинное изображение белой дамы времен королевы Изабо[14] вызывало видение владелицы замка, немного жеманной в своем наряде, как бы явившейся присесть к очагу, у прялки, забытой в продолжение веков ее тонкими пальцами искусной прядильщицы; изысканный узор, тщательно воспроизводящих старинные образцы обоев, казался еще более причудливым, как и на зеленом фоне силуэты геральдических животных или цветов; более жесткими казались профили неискусно соединенных в группы фигур.
Стрелки на стенных часах остановились, повседневная работа удерживала слуг в подвальном этаже; ни тиканье маятника, ни звон стекла, ни хлопотливые шаги не тревожили этих внезапно пробудившихся для фантастической жизни, хорошо знакомых Мишелю, предметов. Ему казалось, что он слышит кропотливую работу червей в старой мебели.
Можно было бы сказать, что всякая жизнь, всякое дело остановились в эту минуту, за исключением дела тех, которые тайно и беспрерывно работали во мраке, то есть терпеливых разрушителей всякого творения и всякой вещи.
Рассеянно читал молодой человек новый роман, купленный им мимоходом на вокзале, и чувствовал себя до такой степени одиноким, что задавал себе вопрос, почему он до сих пор не купил себе собаки, преданный взгляд которой, полный великой тайны несовершенных или незаконченных душ, изредка искал бы его взгляда.
И вся его мысль устремилась к перемене впечатлений. В конце месяца он уедет в Норвегию, одну из немногих стран Европы, куда еще фантазия его не направляла. Его соблазняла мысль бежать от своей тоски, ехать в Канн, чтобы почувствовать милую привязанность Колетты, сердечную встречу своего зятя, ласки своих племянников, но он побоялся найти на пляже Средиземного моря тот же Париж.
Мишель не помнил, чтобы он в какую бы то ни было пору своей жизни испытывал такое ощущение заброшенности.
После своего разрыва с Фаустиной он сначала заглушал свое отчаяние лихорадочной жизнью, затем он путешествовал, открыл в новом образе жизни, в созерцании великих пространств, — обозревая страны, где его воображение еще в детстве часто блуждало, создавая очаровательные картины по прочитанным им рассказам, — наслаждение, которому однако не удавалось заглушить упорное чувство недавнего разочарования. Теперь он утомился от этих кочевых привычек; несколько раз смутившее его впечатление „уже видел, знакомо“, лишало свежести новизны то, что он надеялся открыть в новой для него местности. И ничтожным, и мало разнообразным казался ему теперь этот земной шар, хотя он его еще далеко не весь объехал!
