особенно если хозяин дома его не приглашал, и оставалось мучиться любопытством.
– Он не хочет раньше времени по гостям ходить, у Станимира сидит. Я его и к матери звал – упирается. Дескать, приедут аббат с диаконом, вручат грамоту Оттонову, вот тогда…
– Боится?
– Тебя – да. Сдается мне, что боится.
– Отчего? Я и епископу никакого зла не сделал. Следил, как брат родной… чтобы он не сгорел в угольки. Вчера посылал Величану к Станимировым бабам – они не знают ничего. Ну да бабам и не положено…
– А про Горяну что они сказали? – спросила Браня. – Не хочет ли она… воротиться? Может, ей у немцев не понравилось?
– Еще чего не хватало! – испугалась Эльга.
– Нет, нет! – Торлейв успокоительно помахал рукой. – Прижилась она там. Грамоте учится, языку тевтонскому, думает в такой монастырь пойти, откуда уже выхода нет. Одного Христа она желает любить. Отцу поклоны передала и всей своей родне.
– А князю?
– Князю… – Торлейв снова опустил углы рта, теперь выражая неудовольствие. – Сказала, молит о нем Господа, чтобы смягчил жестокость сердца его и дал узреть свет истинной веры. Но, госпожа моя, я ведь буду чучело огородное, если вздумаю ему таковые поклоны передавать?
* * *
К вечеру четвертого дня Болва известил княгиню, что немецкие послы размещены в Ратных домах и завтра в полдень будут у нее. Назавтра за ними туда отправились Торлейв от Эльги и Радольв, старший сын Вуефаста, от Святослава; оба в цветных кафтанах с шелковой отделкой, на конях, чья сбруя блестела от узорных бляшек позолоченной бронзы.
Два посланца съехались на торжке между Святой горой и Олеговой. С Торлейвом было трое его бережатых, с Радольвом тоже. Здороваясь, Радольв окинул быстрым взглядом подсохшие ссадины и синяк на скуле Торлейва, уже отливающий желчной зеленью.
– Хорош!
– Какой есть! – невозмутимо ответил Торлейв; зная, что на его лицо сегодня будет таращиться весь Киев, он основательно запасся невозмутимостью.
– Ладно, ты правильно Гостяйке лещей отвесил, – миролюбиво ответил старший сын Вуефаста. – У него сговор вот-вот, а он за чужими девками гоняется. Я б увидел – сам бы навалял.
Не то чтобы Торлейву была безразлична собственная внешность, но беспокойство его сейчас было направлено на другой предмет. А именно – на Оттонову грамоту, которую ему сегодня предстояло принять от послов, передать Эльге со Святославом и прочесть – им и всей старшей дружине.
На каком языке она написана? Он не догадался заранее спросить об этом Хельмо. Будучи во Франконовурте, русские послы разговаривали с Оттоном на славянском языке. Много лет воюя с ободритами, имея наложниц из славян – матерью его первенца, ныне архиепископа Вильгельма, была Тугомира, княжна гаволян, – Оттон владел языком своих вечных противников. Зная это, Торлейв рассчитывал увидеть грамоту на этом языке.
И только на днях ему пришло в голову: но умеет ли кто-нибудь при дворе Оттона писать по-славянски? Владеет ли моравским письмом, сто лет назад созданным греческими монахами, чтобы переписывать Евангелие и божественные службы для славян? Едва ли умение читать и писать по-моравски требуется Оттону: ободриты, гаволяне и прочие – приверженцы старых своих богов, Свентовита и Живы, моравские письмена им ни к чему.
Может, письмо будет по-гречески? Во Франконовурте две зимы назад Торлейв познакомился с начальником Оттоновой канцелярии – эрцканцлером Бруно, младшим братом Оттона и архиепископом Кельнским, человеком величайшей учености. С первых лет жизни Бруно был предназначен для служения Богу в самых высоких званиях, получил наилучшее образование и канцелярию брата-короля возглавил в возрасте четырнадцати лет. Торлейв даже позавидовал ему в глубине души, когда об этом узнал. Хотя завидовать было грех – сам он оказался единственным при Оттоновом дворе человеком, кроме Бруно, кто знал греческий, и эрцканцлер не раз беседовал на этом языке с девятнадцатилетним племянником «королевы Хелены». Возможно, улыбался про себя, замечая, какую странную смесь слов тот использует: от возвышенных древних речений из стихов Гомера и Солона до простонародных, даже площадных выражений – эти-то простонародные выражения сам эрцканцлер не всегда понимал. Дивился, что в «стране ругов», едва затронутой просвещением Христовой веры, имеются столь молодые люди такой учености. Он же не мог знать, что нянькой Торлейва была гречанка Феодоти и он, едва учась говорить, кричал «дай» и «хочу» сразу по-гречески. И что в языке Акилины, бывшей при Торлейве кем-то вроде второй, младшей матери, именно так сочетались память о прочитанных книгах и привычки простой девчонки из Константинополя.
Акилина и научила Торлейва читать и писать. В юности она жила у книготорговца на Месе [36], своего дальнего родственника; живая, бойкая, неглупая, любознательная девушка, она не только выучилась грамоте, что для гречанок не было редкостью, но и прочла немало сочинений, древних и новых. Из тех сочинений происходило имя ее сына – Патрокл, так звали какого-то доблестного древнего витязя. Уже живя в хазарской Карше, Хельги Красный купил для младшей жены несколько греческих библосов [37], каких попалось, чтобы она не забыла грамоту и могла учить его сына. И вот – умение пригодилось и теперь доставляло единственному законному сыну Хельги почет и положение.
Так что если Оттон призвал своего брата-эрцканцлера и повелел ему составить грамоту по-гречески, это не страшно, думал Торлейв по дороге, он ее прочтет и переведет. Но что если она окажется на латыни? При этой мысли внутри проходил неприятный холодок. Из этого языка, любимого римской церковью, главным языком ученых франков, Торлейв запомнил лишь несколько простых слов. Тогда читать грамоту придется самим немцам, а переводить на славянский – Хельмо. И постичь ее содержание будет стоить времени и труда, что приведет нетерпеливого Святослава в немалую досаду. Это еще если причин для досады не принесут сами Оттоновы речи…
– Чего такой мрачный? – окликнул Торлейва Радольв – они уже подъезжали к Ратным домам. – Не сватать же тебя немцы приехали – что им до твоих синяков?
– Да пусть смотрят! – легко ответил Торлейв, даже не пытаясь передать суть своих забот. Радольв был неплохим мужиком, но не отличил бы друг от друга моравское письмо, греческую вышивку и птичьи следы на снегу. – Пусть знают, что мы тут породы неробкой, за себя постоим, коли что.
В полном согласии посланцы обоих киевских владык забрали немцев из Ратных домов, проводили на Святую гору и под рев рогов ввели в гридницу.
Эльга не потеряла времени даром. По летнему времени очаги не дымили, дверь и оконца были отворены, яркий свет солнца наполнял обширную хоромину и позволял разглядеть каждый завиток резьбы на столпах, поддерживавших кровлю. Бревенчатые стены в
