— Я знаю. — В наступившей тишине, казалось, звенели невысказанные слова. — Пойду помогу одеться Виктории.
Ровена кивнула и повернулась к зеркалу. Скрутила волосы в пучок и беспорядочно воткнула гребни из слоновой кости и перламутра. Если ее прическу не одобрят, пусть отправляются к чертовой матери. Она оказалась здесь не по своей воле. Она не выбирала ни кончины отца, ни семьи, в которой полно несносных снобов.
— Тогда почему я чувствую себя виноватой? — спросила Ровена у зеркала.
Она извлекла из шкатулки изящное жемчужное ожерелье, передумала и выбрала простой золотой медальон, подарок отца. Не находя себя покоя, Ровена решила спуститься в гостиную, хотя до обеда еще оставалось время.
Из комнаты Виктории донесся смех Пруденс. Сестра с присущей ей пылкостью занималась очередной веселой чепухой: читала стихи, заменяя слова. Виктория могла расшевелить кого угодно. Ровена уже собралась войти, но остановилась. Ее не покидало чувство, что девушки, пусть это и несправедливо, во всем винили ее, и она решила не омрачать их веселье. Видит Бог, они нуждались в этом.
Элейн уже расположилась в гостиной, когда явилась Ровена.
— Надо же, твоя матушка трудилась не покладая рук. Я здесь всего ничего, а вижу вторую комнату, которую полностью переделали с прошлого раза.
Всю мебель покрывали кремовые чехлы с набивным рисунком из ярко-алых роз. Ковер, напротив, был темно-красным. Стены оклеили золотистыми обоями. Но главным украшением комнаты была огромная хрустальная люстра, которая свисала с потолка с лепниной настолько искусной, что она казалась вырезанной из камня.
— А чем ей еще заниматься? — хохотнула Элейн и подошла к сервировочному столику. — Хочешь попробовать американский коктейль, пока родителей нет?
— Что-что ты пьешь? — удивленно спросила Ровена.
— Пробовала джин-слинг? — (Ровена покачала головой.) — Колин научил меня делать этот коктейль, когда приезжал из Оксфорда. Вкусно и голову дурит, но очень приятно.
— А почему бы и нет?
Ровена подумала, что малость одуреть будет в самый раз. Она наблюдала, как Элейн умело смешивает содержимое нескольких граненых графинов — явно не в первый раз.
— Как поживает Колин?
Элейн усмехнулась, и Ровена в очередной раз поразилась, насколько ее кузина изменилась за год. Алебастровая кожа, черный шелк, французские каблуки — лишние дюймы превращали пышные формы в воздушные.
— Тебе родительскую версию или правду?
— Я всегда предпочитаю правду. — Ровена забрала у Элейн стакан.
— Он ненавидит университет почти так же сильно, как и поместье. О, не пойми меня неправильно, Колин любит Саммерсет, но не хочет похоронить себя в заботах о ценах на шерсть, пшеницу и ренте. Он был бы счастлив не вылезать из гаража, но кто и когда слышал о графе Моторов?
Ровена осторожно отпила из бокала и поежилась, когда содержимое обожгло горло.
— И что он собирается делать?
— А что ему остается? — пожала плечами Элейн. — Что остается нам всем? Только то, разумеется, чего от нас ждут.
В груди Ровены растеклось тепло, напряжение в плечах и шее отпустило. Она с удовольствием глотнула еще.
— Значит, он не станет механиком, лучше быть графом?
— Кто не станет механиком? — Виктория неслышно подошла сзади.
— Король Георг, — быстро ответила Элейн и бросила на Ровену предупреждающий взгляд.
Виктория плюхнулась на кушетку.
— Значит, маетесь дурью. Ну и пожалуйста, секретничайте дальше. У меня и свои тайны имеются.
— Например?
Ровена допила коктейль и передала бокал кузине. Элейн тоже сделала последний глоток и спрятала бокалы за мраморным изваянием Артемиды.
— Скоро узнаешь, — отмахнулась Виктория.
— Девочки! Мои милые племянницы! Как вы справляетесь с трагической потерей вашего дорогого отца?
Ровену передернуло при звуке холодного, светского голоса тети.
— Не буду, конечно, говорить за Викторию, но сама чувствую себя хорошо, насколько это возможно.
— Тетя, я совершенно убита. — Виктория поднялась с кушетки и сцепила руки перед собой. — Совсем как в поэме Элизабет Баррет Браунинг:
Скорбь безнадежная бесстрастна.
Пусть обезумевший от боли
И от отчаянья кричит
Упреки Богу…[8]
— Как я тебя понимаю, бедняжка, — прервала ее тетя Шарлотта.
Виктория поняла намек и подошла поцеловать ее в щеку, не дочитав до конца.
Ровена глубоко вздохнула и последовала за ней.
Тетя Шарлотта прославилась как самая красивая дебютантка своего сезона, а то и всех восьмидесятых. Почтенные дамы до сих пор вспоминали ее красоту и особую грацию в столь юные годы, которые выделяли графиню даже в изысканном окружении принца Уэльского. Тетя завершила поразительно успешный светский сезон блестящим замужеством и вскоре уже сама давала роскошные балы, куда стекались сливки английского общества. Долгие годы свет славил ее красоту и ум, и даже сейчас только пристальный наблюдатель мог заметить легкое увядание милых черт, как у хорошо сохранившегося прошлогоднего яблока. Зато хваленое остроумие испарилось давным-давно.
Дама стоически вытерпела поцелуй Виктории и повернулась к Ровене:
— Я глубоко соболезную твоей потере, дорогая. Бедный Конрад вне себя от горя. Твой отец был замечательным человеком.
Ровена знала, что отец с тетей соблюдали негласную договоренность и всячески избегали друг друга. Но поменяйся они ролями, отец произносил бы сейчас такие же вежливые, пустые слова.
— Благодарю вас, тетя Шарлотта. Как вы себя чувствуете? Очень жаль, что вы не смогли присутствовать на поминках.
Девушка подалась к тете, чтобы поцеловать ее в щеку, и осознала ошибку, когда тетя принюхалась. Должно быть, от нее разило джином.
Голубые глаза графини наскоро оценили ее с головы до ног, но Ровена знала, что та промолчит. До поры до времени.
— Мне уже гораздо лучше. Спасибо, что спросила. Завтра в домашней церкви состоится небольшая заупокойная служба по вашему отцу. О, Конрад, вот и ты. Не пора ли за стол?
Это означало, что обмен любезностями окончен, и Ровена отошла в сторону. Граф подал руку жене, и процессия направилась в столовую.
Столовых в Саммерсете было две: большая парадная предназначалась для приема гостей и званых вечеров, а вторая, поменьше, — для обеда в семейном кругу. Ровене всегда нравилась малая столовая с низкими потолочными балками и встроенными шкафчиками для фарфора, как будто специально созданная для того, чтобы счастливые семьи преломляли хлеб насущный.
