— Вы волнуетесь, дорогая, насчет своего приезда? — спросила пожилая женщина, сидевшая напротив.
— Да… oui[1], — Филадельфия добавила французское слово, чуть запоздав. О, Господи, как она сумеет заставить людей поверить, что она француженка, если английские слова сами выскакивают.
— Вы первый раз едете в Нью-Йорк?
Филадельфия улыбнулась и утвердительно кивнула.
— Вы можете быть уверены, что получите удовольствие. Вас встретят родственники?
Филадельфия покачала головой.
— Non[2]!
— Неужели? — недоверчиво спросила пожилая дама.
— Меня встретят, — поспешно добавила Филадельфия, придав своему английскому французский акцент. Эдуардо Таварес научил ее говорить людям, что последние годы она провела в Индии со своей кузиной-англичанкой и в результате освоила английский язык довольно свободно. И тем не менее она не ощущала полной уверенности, когда нужно рассказывать свою легенду. Рано или поздно ее разоблачат. Она была безумной, когда согласилась на эту аферу. Она почувствовала стеснение в груди. Ей не хватало нервов или темперамента.
— Вы давно здесь, в этой стране?
Филадельфия подскочила, словно эта дама воткнула ей одну из своих вязальных спиц, которые мелькали у нее в руках с той минуты, как она вошла в купе.
— Что? В этой стране?
Она постаралась быстро собраться с мыслями. Как Эдуардо учил ее отвечать на этот вопрос?
— Mais non[3], только месяц. Я приплыла в Сан-Франциско на пароходе.
Седеющие брови дамы взметнулись над ее коротким носиком, хотя вязальные спицы продолжали мелькать с той же скоростью.
— Не Франция, а Индия. — Филадельфия залилась румянцем при звуке своего голоса. Он звучал неуверенно.
— Индия? Довольно далекое путешествие для молодой леди. — Дама улыбнулась. — Я-то знаю. В молодости я плавала около года, поскольку мой отец был капитаном китобойного судна и моя мать часто плавала с ним в качестве первого помощника. Мой старший сын Джейми возит морем каучук из Бразилии в Бостон. Вы бывали в Бразилии?
Филадельфия с тревогой посмотрела на даму.
— А что насчет Бразилии?
Восприняв этот взволнованный вопрос как приглашение к разговору, дама продолжала:
— Сама я там не бывала, если вы это имеете в виду. Джейми говорит, что это дикая страна. Там джунгли, в которых полно дикарей, и реки, в которых водятся рыбы, поедающие людей, и змеи, и я даже не знаю, что еще. В общем, это неподходящее место для честного христианина, как мой Джейми, и я сказала ему это. Не хочу даже думать, что он приплывет с какой-нибудь коричневой девушкой, как это сделал Том Фостер десять лет назад. — Она наклонилась вперед, придавая своим словам особую доверительность. — Том сказал, что купил ее! Представляете! Купил себе жену!
— Это очень интересно, — заметила Филадельфия, тщательно подбирая слова. — Мы ведь скоро будем в Нью-Йорке?
— Не совсем в Нью-Йорке. Пенсильванская железная дорога кончается в Нью-Джерси.
— В Нью-Джерси? — с испугом воскликнула Филадельфия. — А дальше поезд не идет?
— Дальше, дорогая, вы можете поехать на пароме до Манхэттена.
— Вот как, — в замешательстве пробормотала Филадельфия. Эдуардо Таварес сказал, что ее встретят на железнодорожной станции в Нью-Йорке. Неужели он не знал про паром?
Дама внимательно оглядела Филадельфию и заметила, что девушка одета в черное.
— Вы носите траур, дитя мое?
Филадельфия кивнула.
— По вашим родителям?
Филадельфия снова кивнула.
— Бедняжка, вы проделали весь этот длинный путь, и встречать вас будет кто-то незнакомый?
Филадельфия вновь кивнула, не в силах придумать что-либо еще.
— Ладно, не забивайте свою хорошенькую маленькую головку треволнениями. Я присмотрю, чтобы все у вас было в порядке. — Она отложила вязание и протянула Филадельфии руку. — Меня зовут Сара Крэбб, я из Нью-Бедфорда, штат Массачусетс.
Филадельфия пожала протянутую ей руку.
— Я Фелис де Ронсар, из Парижа.
Филадельфия была ужасно рада, что решила принять помощь миссис Крэбб. Огромный вокзал был полон паровозного дыма, пара, шума, всевозможного багажа и пассажиров. С того момента, как ступила на платформу, она ощутила себя потерянной и несколько напуганной.
— Дорогая, подождите меня здесь, пока я найду носильщика поднести наш багаж, — наказала ей миссис Крэбб, прежде чем отойти и затеряться в толпе.
Филадельфия не сразу заметила мужчину, проталкивавшегося к ней, хотя он привлекал всеобщее внимание. Он был высок и по-солдатски подтянут, его осанку подчеркивал белый китель с золотыми пуговицами от самой шеи и до расклешенной юбки, достигающей колен. Черные свободные брюки были заправлены в начищенные сапоги. Люди глазели на него, потому что на голове у него был белый шелковый тюрбан, а надо лбом виднелся крупный голубой камень.
Он остановился перед Филадельфией, его седеющие усы и бакенбарды топорщились в улыбке.
— Мадемуазель де Ронсар, к вашим услугам.
Филадельфия уставилась на него, разглядывая каждую черточку его загорелого лица, с морщинами, выдающими немолодой возраст.
— Кто вы?
— Ваш покорный слуга, мемсаиб. Меня прислали, чтобы я устроил вас в Нью-Йорке.
— Как вас зовут? — спросила она, слишком удивившаяся, чтобы спросить его об Эдуардо Таваресе.
Он притронулся рукой ко лбу, потом грациозным жестом коснулся подбородка, затем груди, склонившись в поклоне, и сказал:
— Меня зовут Акбар, мемсаиб.
Он выпрямился, посмотрел на груду багажа у ее ног и точно выбрал из всей груды те вещи, которые принадлежали ей.
— Следуйте за мной, мемсаиб.
Филадельфия на какое-то мгновение задержалась в нерешительности. Поняв, что он не собирается оборачиваться, чтобы убедиться, идет ли она за ним, Филадельфия подхватила подол своего платья и поспешила за ним. Проходя мимо миссис Крэбб, которая вернулась с носильщиком-негром и застыла с отвалившейся челюстью, Филадельфия крикнула:
— Меня встретили! Merci! Au revoir![4]
— Вы когда-нибудь видели что-либо подобное? — пробормотала миссис Крэбб, когда обрела способность говорить.
— Нет, мэм, не видел, — отозвался с ухмылкой носильщик.
Нью-Йорк, май 1875— Вы негодяй! Вы подлец! Вы… вы мошенник!
Эдуардо Таварес без особого труда увертывался от шелковых подушек в восточном стиле, которые швыряла в него Филадельфия, но смех мешал ему. Когда приступ смеха прошел, он перепрыгнул через спинку дивана, за которой скрывался, и повалился на диван, услышав, как она с удовлетворением объявила:
