– Я спросить хотел, Яков Васильич… Ты Илью как… в хоре оставишь?
С минуту хоревод молчал. Марья Васильевна, отвернувшись, улыбнулась. Яков Васильев, не заметив этого, отрывисто сказал:
– Вот что, дорогой мой… Делай что хочешь, золотые горы ему обещай, уговаривай – но чтоб он не вздумал обратно в табор рвануть. Ваське нашему рядом с этим подколесником – делать нечего. Через месяц-другой первые партии будет вести. Хорошо, что он пока цены своей не знает.
– Уговоришь его, как же! – фыркнул Митро. – Упрямый как черт. Сегодня всеми копытами упирался, никуда ехать не хотел. Настьку пришлось пригнать, чтоб упросила его.
– И что – получилось? – вдруг полюбопытствовал Яков Васильевич.
– А ка-а-ак же… – вдруг сонно отозвалась Настя. Подняв голову со стола, тихо рассмеялась. – На колени пришлось вставать!
– Чего?! – загремел Яков Васильевич.
– Ну, отец! Пошутила я! За рублем серебряным нагнулась, так Илья, бедный, даже испугался… – Настя улыбнулась, вспоминая, помолчала. – Голос у него золотой… Митро молодец, что в хор его привел. А еще они с Варькой такую песню пели… такую… Ну, тогда, вдвоем… Ох, не помню… – на полуслове она заснула снова.
– Отнеси ее наверх, – приказал Яков Васильевич Митро.
Тот взял Настю на руки и пошел с ней к лестнице. За окном уже светало, и на сером небе вычертились голые ветви старой ветлы.
Тем временем в маленьком домике Макарьевны бушевала буря. Варька, взъерошенная и бледная, носилась по комнате, как взбесившийся воробей. Кузьма благоразумно исчез. Илья сидел на нарах, глядя в пол. Смущенно бормотал:
– Варька, ты что… Совсем с ума сошла… И в мыслях не было…
– Не было у тебя?! – кричала Варька. – А зачем тогда устроил такое? Велели тебе – вышел, сплясал, встал на место – все! А ты? Выдумал – на колени падать! И потом сколько еще на гаджи [12] пялился и она на тебя! Думаешь, я одна видела? Что цыгане завтра скажут? Ну, давай, давай, морэ, как Гришка Дмитриев! Давай!
– Замолчи, дура! – вспыхнул Илья. Вскочив, резко провел рукой по своему лицу: – Не видела меня давно? На что тут пялиться?!
– Не замолчу! – завопила она, оскалив выпирающие зубы, и впервые в жизни Илья испугался сестры. Ему в голову не приходило, что его маленькая, тихая Варька может так орать.
– Только попробуй! Только посмей! Клянусь тебе, утоплюсь сразу! Не знаешь, что про тебя болтать могут начать? Как жить будем, в глаза цыганам как смотреть?! А если наши, в таборе, узнают?! Совсем ты, что ли, голову потерял, Илья? И совесть тоже? Слава богу, отец не дожил!
Илья молчал. От обиды в горле стоял ком. Оправдываться не хотелось. В чем он был виноват? В том, что пожалел «барыню», эту девчонку зареванную, которую пьяный муж вышвырнул простоволосой на позор перед гостями? В том, что послушался Якова Васильича, что своей пляской заставил Баташеву улыбнуться? А теперь его принимают бог знает за кого, и кто – родная сестра!
Варька поперхнулась, закашлялась, умолкла. В комнате наступила тишина. Стало слышно, как скрипит за печью сверчок.
– Иди спать, – не поднимая головы, велел Илья.
Варька подошла к нему. Где-то под полом скреблась мышь, мутно светлело окно. По мостовой простучала одинокая пролетка.
– Поклянись мне, Илья. Поклянись, что не будешь никогда…
– Чего не буду?
– Сам знаешь. Поклянись.
– Не бойся.
Сестра погладила его по голове. Илья вздохнул; облегченно растянулся на нарах. Варька присела рядом, в изголовье. И сидела возле брата, глядя в темноту, до тех пор, пока не услышала, что его дыхание стало ровным, спокойным. Затем встала, перекрестилась на мерцающую лампадку в углу и пошла к себе.
На следующий день после полудня к дому цыган Конаковых подкатил экипаж купца первой гильдии Баташева. Едва проснувшиеся обитатели Живодерки выбежали на улицу – смотреть, как из запряженной красивым вороным жеребцом «эгоистки», кряхтя, выбирается старший приказчик Баташева Кузьмич. Под мышкой у него торчал завернутый в папиросную бумагу сверток. Сердито оглядев высыпавшихся из дома братьев Конаковых, Кузьмич потребовал:
– Мамашу позовите, черти.
Заспанная Глафира Андреевна выплыла на крыльцо, как пасхальный кулич. Кузьмич низко поклонился ей и протянул сверток, внутри которого оказалась дорогая персидская шаль. Переливающаяся ткань заблестела на осеннем солнце. Глафира Андреевна развернула ее, и из складок выпал сотенный билет. Кузьмич ловко подхватил его, с поклоном поднес цыганке:
– Уж не побрезгуйте взять. Иван Архипыч велели кланяться, умоляли за вчерашнее не гневаться и подарочек принять. Сами в ноги кланяются и прощенья просют.
– Да леший с вами обоими, – добродушно прогудела Глафира Андреевна, пряча в рукав деньги и закутываясь в шаль. – Скажи хозяину – пусть в гости наезжает. Рады ему всегда.
Кузьмич поклонился в последний раз, полез в «эгоистку». Вороной тронул, и купеческий экипаж медленно поплыл мимо стоящих с открытыми ртами цыган.
Прошло недели три. Илья уже не отказывался от работы в хоре. Теперь и он, как остальные цыгане, каждый вечер залезал в черные брюки с золотыми лампасами, ботинки (пришлось купить), затягивался в казакин (пришлось пошить) и вместе с Варькой шел в ресторан. «Своих» романсов у него пока что не было, но Илья не слишком расстраивался из-за этого, довольствуясь пением в хоре. Гораздо худшим ему казалось то, что он совсем не умеет играть на гитаре. В хоре имелась тогда целая плеяда замечательных гитаристов, начиная с Якова Васильева и кончая Кузьмой, который, несмотря на неполные шестнадцать лет, мог творить на маленькой семиструнке чудеса. Иногда по вечерам в домик Макарьевны заходил Митро со своей гитарой. Он и Кузьма садились друг против друга, быстро и ловко настраивали гитары в унисон и играли часами. Митро обычно солировал, Кузьма аккомпанировал. Илья с завистью смотрел им в руки; а оставаясь один, снимал со стены гитару, пробовал брать аккорды, но ничего не получалось. Через неделю бесплодных мучений он плюнул на гордость и обратился к Кузьме: «Покажи, чаворо…» Мальчишка, к удивлению Ильи, не стал ломаться и важничать, обрадовался, с готовностью показал положение пальцев для самых главных аккордов: «Вот это – венгерка, самое первое наше дело. Ничего особенного, ты быстро схватишь!»
«Быстро схватить» не получилось. С первых же дней начали саднить пальцы, осчастливленные кровавыми пузырями. Митро, увидев их, схватился за голову: «Ты что, морэ, по три часа с гитарой сидишь?! Понемножку надо, по десять минуточек! Пока сухие мозоли не натрутся, не мучай руки!» Илья послушался, дело пошло лучше, и уже через месяц он стоял в хоре с гитарой в руках.
