— Пожалуйста, пожалуйста, не уезжай! Я этого не переживу! — вскрикнула Вернита. — Я люблю тебя… люблю так, как никогда и не надеялась любить! Я даже не подозревала, что любовь такая…
— Какая? — спросил граф.
— Сияющая… удивительная… я никогда не думала, что любовь может так сближать двух людей…
Глаза Верниты сияли восторгом, тихий голос её стал глубоким и звучным, заполняя весь экипаж. Граф вновь привлёк девушку к себе и зарылся лицом в её волосы.
— Милая, драгоценная моя! — шептал он. — Этого не должно было случиться!
— Но это случилось! — воскликнула Вернита. — В первый же миг, как только я тебя увидела, мне подумалось, что ты совсем не похож на других. А потом… ты был так добр ко мне… добр именно в ту минуту, когда мне было так трудно и так одиноко…
— Быть может, мы предназначены друг другу судьбой, — ответил граф, — и где-нибудь в нашей карме записано, что мы должны встретиться и узнать друг друга с первого взгляда. Но только не сегодня, не сейчас!
— Но почему? — спросила Вернита. — Я не понимаю!
— Я не могу тебе объяснить, — ответил граф. — Дорогая, не заставляй меня говорить больше, чем я могу сказать. Все, что я знаю, — мне нельзя было смотреть на тебя, нельзя было говорить с тобой! Но тогда я не мог предугадать… А теперь я должен уехать, и мы оба — забыть друг о друге.
— Как я могу забыть тебя? — воскликнула Вернита.
При одной мысли о разлуке она испытала ужас и крепче прижалась к нему, вцепившись в лацкан сюртука.
— Не покидай меня! Пожалуйста, не покидай меня! — умоляла она. — Меня покинули родители, почему теперь я должна терять тебя? Это несправедливо… Пусть даже ты говоришь, что мы должны расстаться, я знаю, что нас соединил сам Бог на небесах!
Всхлипнув, она продолжала:
— Я была так одинока… так несчастна… но теперь у меня появилась надежда! Ты как будто вывел меня из ада и тьмы и вознёс на небеса. Я люблю тебя! Люблю всем сердцем, и ничто никогда не изменит моей любви!
— Любимая моя, бесценная! — прошептал граф. — Я не стою твоей любви! Я никак не ожидал встретить такое светлое чувство, и где же — в Париже!
— Но это случилось с нами, — настаивала Вернита, — и, хорошо это или плохо, мы уже ничего не можем сделать.
Граф снова сжал её в объятиях и покрыл поцелуями чистый девичий лоб с такой нежностью, что на глаза Верниты навернулись слезы.
— Пожалуйста, не уходи! — просила она. — Если ты уйдёшь, мне останется только желать смерти! Зачем мне жить, если тебя нет рядом?
— Не говори так! — резко сказал граф.
— Но это правда! — настаивала Вернита. — Раньше мне казалось, что любовь — это что-то тихое, мягкое, романтическое, вроде лунного света или аромата роз. Но моя любовь к тебе совсем иная. Она так сильна, что я не могу подобрать слов… Это боль, разрывающая меня изнутри, и в то же время неописуемое наслаждение.
— А как ты думаешь, что чувствую я?
И он снова прильнул к её губам. Весь мир растаял; Вернита не могла думать, не могла чувствовать, она знала только одно: что бы ни случилось, она уже никогда не будет прежней.
Кучер остановил лошадей у дома Верниты, и влюблённые с сожалением вернулись в привычный повседневный мир. Девушка мягко высвободилась из объятий графа.
— Уходи, любовь моя, — прошептал Аксель, — уходи, а то я больше не выдержу!
— А завтра… мы увидимся? — спросила Вернита, и в её голосе граф услышал страх.
— Увидимся, — ответил Аксель. — Я заеду за тобой утром и отвезу в особняк Шаро.
— И ты не уедешь из Парижа, не попрощавшись со мной?
— Клянусь тебе, этого я не сделаю. Ты узнаешь, как только я соберусь уехать — хотя этого я не должен был бы сообщать никому на свете!
— Пожалуйста… останься!
Граф хотел что-то ответить, но тут лакей распахнул дверцу.
Медленно, чувствуя, что навсегда теряет что-то драгоценное и невосполнимое, Вернита вышла из экипажа.
Граф последовал за ней и отворил входную дверь. Она была не заперта — как всегда, когда кто-то из жильцов дома отсутствовал.
Верните казалось, что с той минуты, как она покинула грязную прихожую с неистребимым запахом кухни, прошла целая вечность.
Она остановилась в дверях и протянула руку.
Граф сжал её обеими руками, но не поцеловал, как несколько часов назад. Вместо этого он взглянул Верните в глаза и произнёс тихим голосом, прозвучавшим как беззвучный вопль отчаяния:
— Прощай, любовь моя — единственная моя любовь!
Вернита повернулась и, не оборачиваясь, побрела по лестнице на свой чердак. Она не хотела видеть, как он уходит.
* * *
Наполеон брился.
Большинство мужчин поручают эту операцию парикмахеру или лакею, но император предпочитал бриться сам.
Телохранитель-мамелюк по имени Рустам держал перед Наполеоном зеркало, пока государь намыливал щеки мылом с травяным запахом. Затем он взял бритву, лежавшую в тазике с горячей водой, и начал сбривать щетину осторожными движениями верху вниз.
Свои бритвы с перламутровой рукояткой император покупал в Англии, ибо бирмингемская сталь намного превосходила французскую.
Во время перемирия он купил десяток новых бритв и теперь с удовольствием думал о том, как гладко они бреют.
Перед бритьём император провёл час в ванне — в своё время мадам Бонапарт не пожалела сил, приучая детей к чистоте.
Находясь в ванне, император вымыл руки с миндальным маслом и тщательно протёр мыльной губой лицо, шею и уши.
Потом Наполеон тщательно почистил зубы. Зубы у его были великолепные — ровные и белоснежные от природы, и его личный зубной врач, можно сказать, получал свои шесть тысяч франков в год ни за что.
Как только император закончил бритьё, лакей побрызгал ему на голову одеколоном. Наполеон принялся растирать себе грудь и руки мочалкой, в то время как второй лакей делал то же с его спиной и плечами.
— Твоя сестра, как обычно, удивляет Париж безрассудством, — послышался мелодичный голос с другого конца комнаты.
Наполеон повернулся туда, где сидела его жена Жозефина.
«Как она хороша!» — невольно подумалось ему.
Наполеон все ещё любил жену. Для него она оставалась все той же миниатюрной молодой вдовой, в которую он был так безумно влюблён в юности и которая едва не разбила ему сердце своими бесчисленными изменами.
Каштановые волосы Жозефины уже подёрнулись сединой, но белоснежная кожа и звонкий мелодичный голос с лёгким креольским акцентом остались теми же, что много лет назад.
Если что и портило внешность Жозефины — так это зубы; поэтому она научилась смеяться, не раскрывая рта, так, что смех рождался где-то глубоко в груди.
— Ты о Полине? — резко спросил Наполеон.
— Разумеется! О ком же ещё?
