— Ты оскорбляешь нашего сегуна! — вскричал принц Сатакэ.
— Нет! — сказал Гиэяс. — Фидэ-Йори сам согласится со мной. Нужно, чтобы я постепенно вводил его в мои занятия и указал на возможные решения разбираемых вопросов. Занимался ли он когда-нибудь делами страны? Его молодой ум еще не созрел, и я сумел отстранить от него заботы правления. Я один владею распоряжениями великого Таико, и я один могу продолжать гигантское дело, которое он предпринял. Оно еще не кончено. Следовательно, чтобы повиноваться этому почтенному главе, я должен, несмотря на твое желание, удержать в своих руках доверенную мне власть. Только чтобы показать тебе, что я считаюсь с твоими советами, с сегодняшнего же дня молодой Фидэ-Йори примет участие в важных занятиях, тяжесть которых я нес до сих пор один. Отвечай, Фидэ-Йори! — прибавил Гиэяс. — Объяви сам, что слова мои тебе по сердцу.
Фидэ-Йори медленно повернул к Гиэясу свое очень бледное лицо и очень пристально посмотрел на него. Потом, после минутного молчания, он сказал немного дрожащим, но полным ненависти голосом:
— Шум, который произвел обрушившийся у моих ног Ласточкин мост, сделал меня глухим к твоему голосу.
Гиэяс побледнел перед тем, кого он пробовал толкнуть на верную смерть, он был уничтожен своим преступлением. Его высокий ум страдал от этих пятен крови и грязи, которые попали на него. Он видел, как они в будущем омрачали его имя, которое он хотел видеть славным, уверенный, что его обязанность относительно страны заключалась в сохранении в своих руках власти, которой он был достоин больше, чем кто-либо другой. Он ощущал какой-то гнев, так как был принужден навязывать силой то, о чем его должны были настоятельно просить во имя общественных интересов. Тем не менее, решившись бороться до конца, он поднял голову, склонившуюся на минуту под тяжестью буйных мыслей, и обвел присутствующих строгим, властным взглядом.
После слов сегуна наступило грозное молчание; оно мучительно тянулось. Наконец принц Сатсума прервал его.
— Гиэяс! — сказал он. — Я требую именем моего государя, чтобы ты сложил с себя власть, которою облек тебя Таико-Сама.
— Я отказываюсь, — сказал Гиэяс.
Крик бешенства вырвался у всех вельмож. Принц Маяда поднялся, он медленно приблизился к Гиэясу и вынул из-за пазухи бумагу, пожелтевшую от времени.
— Узнаешь ты это? — спросил он, разворачивая письмо, которое поднес к глазам Гиэяса. — Не своей ли кровью ты начертал здесь твое изменническое имя, рядом с моим именем честного человека? Разве ты забыл клятвенное изречение: «Власть, которую ты доверяешь нам, мы возвратим ее твоему ребенку, когда он будет совершеннолетним, мы клянемся в этом душами наших предков, перед блестящим кругом солнца?» Таико спокойно уснул, увидев эти несколько красных строк. Теперь же он восстанет из своей могилы, чтобы проклясть тебя, клятвопреступник.
Старик, дрожа от гнева, скомкал в руках написанную кровью клятву и бросил ее в лицо Гиэясу.
— Ты в самом деле думаешь, что мы позволим так обобрать нашего ребенка на наших глазах? — продолжал он. — Думаешь ли ты, что, если не хочешь возвратить того, что взял, мы не отнимем у тебя этого? Преступления, которые ты замышляешь, затмили твой рассудок; у тебя нет больше ни души, ни чести, и ты смеешь стоять перед твоим господином, — перед тем, кого ты хотел убить!
— Он не только у меня хочет отнять жизнь, — сказал Фидэ-Йори. — Этот человек свирепее тигра: он велел убить этой ночью моего самого верного слугу, моего самого дорогого друга, принца Нагато.
Трепет ужаса пробежал по всему собранию, тогда как глаза Гиэяса загорелись радостью.
«Освободившись от этого опасного врага, — думал он, — мне легко будет овладеть Фидэ-Йори».
Как бы в ответ на его мысли, раздался голос Нагато.
— Не радуйся заранее, Гиэяс, — говорил он, — я жив и еще могу послужить государю.
Гиэяс быстро обернулся и увидел принца, который, подняв завесу, входил в залу.
Нагато походил на призрак; глаза его горели лихорадочным огнем и казались больше и чернее обыкновенного. Его лицо было так бледно, что с трудом можно было различить узенькую белую повязку на лбу, на которой виднелось несколько капель крови. По его телу пробегала болезненная дрожь, так что хрустальный ящик, блестевший в его руках, сильно дрожал.
Генерал Йокэ-Мура подбежал к нему.
— Какое безумие, принц! — вскричал он. — Ты встал и ходишь, потеряв столько крови и несмотря на запрещение доктора!
— Злой друг! — воскликнул Фидэ-Йори. — Когда же ты перестанешь играть своей жизнью!
— Я стану рабом врачей, чтобы заслужить то внимание, которое вы мне оказываете, и которого я не стою, — сказал принц, — когда закончу возложенное на меня поручение.
Гиэяс, полный беспокойства, упорно молчал, он наблюдал и ждал, часто посматривая на дверь, как бы желая убежать.
— Я должен на коленях подать тебе этот ящичек, и на коленях же ты должен принять его, — сказал принц, — так как в нем заключается послание от твоего и нашего государя, от того, который получил власть свыше, — от всемогущего микадо.
Нагато распростерся и передал шкатулку сегуну, который принял ее, преклонив колено.
Гиэяс почувствовал, что в этой шкатулке заключается его окончательная гибель, и подумал, что Нагато, по обыкновению, торжествовал над ним.
Между тем, Фидэ-Йори развернул послание микадо и пробежал его глазами. Радость осветила его лицо. Он поднял влажные глаза на Нагато, думая, в свою очередь, что это все благодаря нему он торжествовал.
— Принц Сатсума[11]! — сказал он немного погодя, протягивая письмо старому вельможе. — Прочти нам вслух содержание этого божественного послания.
Принц Сатсума прочел следующее:
«Я, прямой потомок богов, основателей Японии, опускаю свои взгляды на землю и вижу, что время идет со смерти верного слуги моей династии Таико-Самы, которого мой предшественник провозгласил главнокомандующим моего государства. Сыну этого знаменитого начальника, который оказал большие услуги государству, было шесть лет, когда умер его отец; но время шло для него так же, как и для других, и он теперь достиг возраста, когда может наследовать своему отцу: вот почему я, в свою очередь, провозглашаю его главнокомандующим государства.
Через несколько дней Небесные Всадники торжественно возвестят ему мою волю, чтобы всем было известно о ней.
Теперь, возлагая на Фидэ-Йори заботы управления, я снова погружаюсь в таинственную бездну моего сверхчеловеческого сна.
Дано в Даири, девятнадцатого года Ненго-Каи-Тио[12].
