Сергей Минцлов - Гусарский монастырь

Лавка Хлебодарова находилась неподалеку, на углу той же улицы, и почиталась в Рязани самой лучшей; позади лавки имелась просторная комната, куда допускались только избранные посетители и где, под видом «пробы» вновь полученных вин, происходили веселые попойки и легкие кутежи преимущественно офицеров квартировавшего в Рязани гусарского Белоцерковского полка и сливок мужской части общества.

Михайло Хлебодаров у них известен был под шутливым прозвищем «мосье Мишу», данным ему кем-то из гусаров.

Для более серьезных кутежей служила гостиница, занимавшая весь верх над лавкою и примыкавшими к ней складами того же владельца.

Хлебодаров — огромный, грузный человек, с умным, но непомерно раздутым лицом, словно весь налитой растопленным жиром, колыхавшимся под кафтаном, был в лавке и беседовал с двумя какими-то чуйками [2], когда в нее, с видом приятно прогуливающегося человека, со шляпою на боку, чуть повихливая бедрами, мурлыкая и помахивая палкою, вошел Званцев. Чуйки почтительно отступили в стороны.

— Здравствуй, Михайло Дмитрич! — небрежно бросил он, подходя к прилавку.

Голос у него оказался визгливым и совершенно бабьим.

— Доброго вам здоровьица-с!… — ответил тот, слегка наклонив голову с начавшею просвечивать лысиной.

— Как живешь-можешь? — покровительственно продолжал Званцев, делая вид, что рассматривает разные сласти, выставленные в открытых ящиках.

— Терпит Бог — помаленьку-с… Что вашей милости требуется-с?

— Да… вот так… а свежее шампанское получил? — словно вдруг вспомнил гость.

Легкий лукавый огонек мелькнул на миг в темных глазах Хлебодарова.

— Нет-с… — ответил он. — А старенького сколько угодно-с!

— Ну, мне оно не нравится; я такого не пью. Вот когда придет новое, тогда возьму дюжинку. Кстати: что это Пентауров — строиться никак затеял?

— Выходит, что так-с.

Званцев насторожился.

— Чего же это он так? — сказал он, пробуя миндаль из мешка. — Хороший миндаль, а почем?

— Сорок копеечек фунтик.

— На серебро? — ужаснулся Званцев. — Разорить ты нас всех, Михайло Дмитрич, хочешь! Дом, что ли, он себе новый строить вздумал?

— Вроде как бы дом…

— А это почем? — Званцев запустил горсть в другой мешок. — Вкусная шептала [3]! Так что же такое вроде дома может быть — конюшня?

— Те-а-тр-с… — внушительно выговорил Хлебодаров.

У Званцева из открывшегося рта чуть не вывалилась только что засунутая в него крупная шептала.

— Театр? — как эхо, совсем фистулой [4] визгнул он в изумлении.

— Да-с. Приказчик их, пентауровский, сам мне сказывал!

— Вот это так пуля! — все еще не придя в себя, протянул Званцев. — Да что же в этом театре делать будут?

Купец развел похожими на подушки руками.

— А уж этого не знаем-с: их на то воля. Представлять, надо быть, станут, как на Москве, слыхать, представляют!

Званцев озабоченно поправил шляпу на голове и принялся застегивать пуговицы своего серого сюртука; новость оказалась настолько поразительной, что разносить ее будничным образом не подобало.

— Однако заболтался я тут с тобой… некогда мне! — проверещал он. — Ну, прощай, Михайло Дмитрич!

Званцев с достоинством вышел из лавки, но минуту спустя опять заторопился и чуть не бегом пустился по улице.

— Голосок-то как у свинки! — соболезнующе проронила одна из чуек, проводив его глазами.

— Богатый, надо быть, барин? — поинтересовалась другая. — На много, чать, берет у тебя, Михал Митрич?

Хлебодаров усмехнулся и провел ладонью по реденькой, но длинной бороде своей.

— На рупь в год! — проронил он в ответ. — А наверещит, как с настоящими господами придет, — сразу на сто!

Новость, быстро разнесшаяся по городу, поразила и взбудоражила решительно всех.

Театра в те времена в Рязани не было; знали о нем только понаслышке и для большинства обывателей, не заглядывавших в Москву, даже само слово это звучало, как что-то необычайное и даже жуткое.

Затей такое предприятие кто-нибудь из других помещиков, подобного количества толков оно, может быть, и не вызвало бы. Но его затеял отшельник, и без того загадочный человек, и притом так неожиданно.

К месту постройки начались паломничества; всем хотелось своими глазами убедиться в справедливости слухов и взглянуть, что творится в недоступном ни для кого парке Пентаурова.

Многие из помещиков, разъехавшихся на лето по деревням, нарочно вернулись в Рязань; некоторые приезжали даже с семьями, и обыкновенно пустынная улица позади парка Пентаурова превратилась в своего рода Невский проспект, по которому от четырех до пяти часов дня вереницей, как на масленичном катании, медленно стали проезжать высокие гитары [5], дрожки [6] и даже рыдваны-коляски [7], наполненные, как клетки с курами на базаре, рязанцами всяких возрастов.

Кто не имел своих лошадей — тот прогуливался пешком.

Разряженные дамы, в накинутых на плечи разноцветных, большею частью желтых шалях с каймою внизу, щебетали, что ласточки перед отлетом, но громче и чаще всех слышался голос полнотелой Марии Михайловны Груниной, — дамы, занимавшей в городе первенствующее место, не по положению мужа, а по необычайной способности говорить без умолку в течение какого угодно времени и о чем угодно.

Как и всегда, ее сопровождали муж, благообразный пожилой господин с седеющими густыми баками, Антон Васильевич, и черноглазая дочка Нюрочка, барышня лет двадцати; при Марье Михайловне они всегда поневоле безмолвствовали, и только Нюрочке, девице весьма проворной, изредка, при долгой остановке их коляски около встречной, удавалось в секунду оплошности маменьки выкрикнуть словечко-другое своей приятельнице.

Гулянье, так неожиданно перенесенное с Большой улицы на захолустную Запарковскую, начавшую всеми звучно именоваться Театральной, доставило обитателям ее огромное удовольствие. Но, как везде это водится, нашлись и недовольные.

К числу последних принадлежал отставной приказный Зосима Петрович Морковкин, владевший чистеньким, веселым домиком на углу той же улицы, и священник отец Михей, в приходе которого состояли Пентауров и Морковкин.

Причины недовольства их были, разумеется, различные. Отец Михей, никогда никого не осуждавший, молчаливый человек в больших, темных очках, скрывавших его больные глаза, в сущности, никакого неудовольствия не заявлял, а, услыхав о затее Пентаурова, проронил только: «Не подобало бы!»

Все остальное договорила его попадья, дебелая и румяная, с волосами что смоль, Маремьяна Никитична, державшая в своих руках не только отца Михея, но и весь причт.