Сергей Минцлов - Гусарский монастырь

— Не впадай в ересь, нечестивец! — произнес всем говоривший «ты» Костиц, протягивая ему большой стакан, полный искрившимся вином.

— За процветание театра! — воскликнул, подымая свой стакан, Светицкий

— За Леню! — поддержал Курденко.

Все чокнулись и залпом осушили вино; лица начали зарумяниваться, только Костиц и Возницын составляли исключение, так как и без того были цвета доброго старого бургонского.

После первого стакана выпито было по второму и по третьему, и только когда огромные, стоявшие у стены английские часы начали бить полдень, посоловевшие глаза Штучкина с недоумением и страхом, точно на лице привидения, остановились на циферблате. Он спохватился и вспомнил, что ему необходимо торопиться домой.

— Двенадцать часов?! — ужаснулся он, подымаясь с места. Язык плохо повиновался ему.

— А же-на ска-жет, что я опять пьян!

— Это будет напраслина! — возгласил под общий смех Возницын.

Курденко, сидевший рядом с Штучкиным, схватил его за рукав.

— Погодите! — сказал он и повернулся к Костицу. — Отец-настоятель, повелишь ли богомольцев до многолетия отпускать?

— Нет! — отрубил тот. — Ну-ка, отец благочинный, хвати за болярина Курдюмова, или как его там…

— Пентаурова, — поправил Светицкий.

Огромный Возницын встал и густо, как настоящий протодьякон, откашлялся в руку.

— Потешнику нашему, театросоздателю и девок учителю, болярину Пентаурову… — могучими раскатами пронеслось по двусветной зале. — Театру его, и лицедейкам, и господам театралам, и всем в подпитии находящимся, — многая лета-а-а…

Стекла зазвенели в окнах при последних словах; побагровевший Возницын взял стакан с вином, разом, как рюмку водки, опрокинул его в рот и тяжело плюхнулся в затрещавшее кресло.

— Великолепно! — проговорил Штучкин. — Ну я, однако, бегу…

— А кому-то сегодня попадет! — лукаво протянул Курденко, прощаясь с ним.

— Мне? — Штучкин ткнул пальцем в свою грудь. — Никогда! Я ни в одном глазу!

— Не женитесь никогда, сыны мои! — во всеуслышание объявил Костиц. — Бо впадете в житие прискорбное, аки сей богомолец наш! Будут обнюхивать вас жены ваши по возвращении вашем и учинять скандалы велие.

Под общие шутки и смех Штучкин распростился с гусарами и поспешил усесться в свою гитару с парой понуро стоявших лошадей.

Только что выехал он на Левитскую улицу, навстречу ему попалась бричка [9], запряженная парой буланых коньков.

— Стой, стой! — завопил сидевший в ней господин в белой накидке.

Повозки остановились, и Штучкин, в глазах которого все двоилось и рябило, узрел к крайнему своему изумлению два прыщеватых лица на узких плечах вечного рязанского жениха — Николая Николаевича Заводчикова.

— Вы откуда? — хрипло прокричал Заводчиков, встав в своей бричке.

— Из монастыря… — выпрямившись, что шест, раздельно выговорил Штучкин.

— Что, служат там сегодня? — Карие глаза плюгавого Заводчикова так и шарили по лицу Штучкина.

Тот вдруг икнул, прикрыл губы рукою и кивнул головой.

— Служат… и с многолетием…

— Пошел! — крикнул вдруг Заводчиков на своего кучера и ткнул его несколько раз в загривок. — Чего ты ждешь, осел?!

Экипажи разъехались в разные стороны.

…В то время как в гусарском монастыре возглашалась Пентаурову здравица, он сидел в вольтеровском высоком кресле у себя в кабинете и беседовал с почтительно стоявшим перед ним человеком весьма захудалого вида.

Пентауров имел редкую в те времена привычку тщательно одеваться с утра и поэтому сидел в легком летнем сюртуке синего цвета, в белоснежном жабо и с такими же кружевными рукавами, из которых выставлялись выхоленные белые руки; довольно округленный живот его облекал белый жилет; ноги, обтянутые бронзовыми чулками, были перехвачены у колен синими подвязками с бантами и покоились одна на другой.

Лет Пентаурову было на вид под сорок, в действительности же около пятидесяти пяти. Ни бороды, ни усов он, как штатский человек, не носил, и правильно очерченное лицо его можно было бы назвать красивым, если бы не излишняя округленность и припухлость розовых щек и подбородка, придававшая ему оттенок чего-то младенческого.

Карие глаза его внимательно глядели на стоявшего перед ним невысокого, щуплого человека с круглым, чернявым лицом и взъерошенной, как после хорошей трепки, головой; облечен тот был в крепко заношенный и лоснившийся, нанковый казакин и такие же длинные, необыкновенно широкие брюки, из-под бахромы которых неуклюже торчали носки порыжелых и заскорузлых сапог.

Это был «заправский» актер Белявка, выписанный Пентауровым из Москвы от одного своего приятеля, большого знатока и любителя театра.

— Так вот что, Грицко… я написал несколько пьес, — говорил мягким, приятным тенорком Пентауров, — и хочу их поставить на сцене: для этого я устраиваю театр и выписал тебя к себе на помощь. Говорил тебе Максим Ульянович, что ты будешь у меня режиссером?

— Ховорыли-с!… — с сильным хохлацким акцентом произнес Белявка.

— Он мне пишет, что ты дельный и толковый человек… — продолжал Пентауров. — Очень рад буду, если ты поддержишь эту свою, как ее по-русски… репутасьон. Я буду тобой доволен — и ты будешь мной доволен! — выразительно добавил он. — В первую очередь нужно будет тебе прилично одеться: ты ведь теперь глава труппы! Как твое имя?

— Грицко ж Белявка! — ответил тот.

— А по отцу?

— Харлампыч-с.

— Так вот, я тебе покажу сейчас моих актеров, и ты разберись в них; если мало их или найдешь лучшего, выбирай любого, не стесняйся: дворня у меня большая, выбрать есть из кого. Твоя главная обязанность — отыскать мне таланты!

Пентауров взял со стола бронзовый колокольчик и позвонил.

В кабинет, как на пожар, вскочил малый лет пятнадцати со вздернутым, словно вставшим на дыбы, носом и отроду удивленными, светлыми глазами.

— Приказчик здесь?… — спросил Пентауров.

— Тута-с…

— А актеры?

Малый прикрыл красной лапой нос, как бы собираясь удержать его от прыжка, и хихикнул.

— И актеры тута-с!… — ответил он, отдернув руку и покашливая, чтобы как-нибудь скрыть свою оплошность.

— Пошел, позови! — слегка сдвинув безволосые бугорки бровей, приказал Пентауров; малый метнулся назад, за дверь.

Немного погодя в кабинет вступил плотно сложенный, плечистый человек лет сорока, в черном кафтане; намасленную русую голову его разделял пробор, тщательно сделанный посередине; маленькие глаза умно и спокойно, как зверьки из нор, глядели из-под круто осевшего над ними низкого лба.

За ним осторожно, на носках, следовала небольшая кучка дворовых, мужчин и девушек.