Значит, юный Бруно тоже прошел через это испытание своего тела. Но оно было совершено против его воли, насильно, грязно, мерзко, в то время как у него, Дюмеля, всё произошло по его личному желанию и согласию. Перед глазами всплыли картинки воспоминаний первого опыта: дальняя стена хозяйственного сарая близ территории католической школы; ему, Констану, едва исполнилось шестнадцать; его товарищ Луи и их подруга из соседнего селения Жозефина (последняя специально сбежала из отчего дома на встречу с мальчишками, которых знала с малых лет) — друзья детства, всего на год старше. Втроем они уединились в назначенный вечерний час и, сбросив с себя одежды, изучили друг друга как вместе, так и попарно, но связь с Луи показалась Дюмелю более искренней, глубокой и нежной. Никто из учеников и преподавателей не узнал об этой тайной запретной встрече, как, впрочем, и о последующих. После продолжавшихся несколько месяцев связей с Луи у Дюмеля больше не было партнеров. С отличием окончив школу, он вернулся в Париж и посвятил себя делам верующего христианина. С той историей из жизни Констана ушли и Луи с Жози. Где они сейчас, чем занимаются, он не знал. Прошедшие годы он нехотя признавался сам себе в личной боли, с которой, кажется, научился жить: несмотря на христианские заветы любви между женщиной и мужчиной, он, Констан, всё же тяготеет к последним, а точнее — к одному, но не решается никому открыться и обуздывает в себе глумные, недостойные мысли. Тем более времени на отношения у него нет: каждый день, с утра до вечера, объят заботами церковной службы и академического учения. Научившись остегивать свои мысли о когда-то возникавших образах Луи, Констан не развращает свое тело. Сегодня его дух очищается Господом, ему дышится легко и свободно. То, что когда-то произошло в школе, — детская шалость, неусмиренное любопытство, веское доказательство близости по духу, высказанное таким неодобрительным верой способом. А теперь, когда Констан встретился с семьей Бруно и услышал, как молодой человек вместо волшебной эйфории от встречи с мужчиной ощутил лишь боль и унижение, в нем вновь проснулись мысли о незабытом, но спрятанном в глубине души влечении.
Дюмель, погруженный в воспоминания, не сразу осознал, что женщина продолжила говорить:
— И я подумала… Конечно, эта идея приходила мне в голову и раньше, но я всё надеялась, что до этого не дойдет. Обращение к церкви не было среди ведущих, скорее, наоборот, самым последним. Может что-то оттуда (мадам Элен на миг посмотрела вверх, в светлое небо) поможет ему? Может благодаря приобщению к вере, духовности Пьер очистит свою память о том тяжелом дне?
— Я понял вас. И постараюсь найти общий язык с Пьером, — доверительным и мягким тоном произнес Констан. — Не столько я и Христос поможем ему, сколько он сам излечит себя, если будет поступать так, как ему велит сердце. Что ведет им, чему он хочет следовать — вот то главное, за что он должен уцепиться и постараться доверить мне, чтобы я смог понять его и помочь. И попытаться унять его боль не на короткое время. Если человек приходит в церковь, это надолго — навсегда.
— Спасибо, Констан. Надеюсь, вы станете для Пьера не только наставником, но и другом, — улыбнулась женщина. Дюмель опустил голову, спрятав смущение, и вновь посмотрел на женщину, поднимаясь со скамьи. Та тоже встала, оправив пальто, и позвала Пьера. Лексен, заложив руки в карманы брюк, подошел к матери и Констану.
— Мсье Дюмель, когда вам удобно встретиться? — спросила Элен.
— Если Пьер будет согласен, то, как говорил преподобный Паскаль, можно попробовать уже завтра. Сразу после службы, хорошо? — Дюмель развернулся в сторону Лексена.
— Хорошо, — вздохнул тот, посмотрев куда-то мимо служителя.
Сутки спустя
Дюмель ожидал, что если не всё семейство Бруно, так один Лексен будет присутствовать на богослужении. Но Констану достаточно было секунды, чтобы, взглянув на прихожан, выходя вслед за священником из врат, осознать, что Бруно среди них нет. Служба уже подошла к концу, последний прихожанин покинул церковь, Констан успел переодеться в темную сутану, а Пьера нигде не было, когда он вышел на площадку перед церковью и огляделся. Дюмель решил, что юноша совсем не придет. А ведь он даже не знает, где Лексен проживал, чтобы лично навестить его и мать и удостовериться, что со здоровьем юноши всё в порядке и лишь что-то важное и безотлагательное помешало ему прийти на беседу в назначенный час. Констан побродил несколько минут у пруда и один раз обошел церковь по кругу, когда, вновь выйдя к церковному крыльцу, увидел, как по аллее быстрыми шагами идет знакомая фигура. Пьер был в той же одежде, но без кепи. Он курил, зажав сигарету между кончиками большого и указательного пальцев.
Дюмель остановился у крыльца, скрестив пальцы рук перед собой и не сводя глаз с приближающегося к нему Бруно. У скамейки, где вчера сидела его мать и беседовала с Констаном, Пьер остановился, сделал последнюю глубокую затяжку и выкинул окурок в урну рядом.
— Здравствуйте, — выдохнул Лексен с ленивой ноткой, подойдя к Констану и останавливаясь напротив.
— Что-то важное задержало тебя, что ты опоздал на нашу первую беседу? — ровным, спокойным тоном спросил Дюмель.
Несколько секунд Пьер молчал, бегая глазами по его лицу.
— Будете меня попрекать? — произнес он.
— Ничуть. Ведь ты в итоге пришел. Значит, заинтересован в излечении своей души. Раз решился поговорить со мной.
— Я это делаю ради матери, которая из кожи вон лезет, чтобы помочь мне справиться, — грубовато произнес Лексен, — и я не собираюсь обсуждать свое личное дело со священником или кто вы по статусу. Мне здесь не помогут точно.
Пьер поднял голову и осмотрел внешний фасад светлокаменной церкви. Дюмель проследил за его взглядом и вновь посмотрел на юношу.
— Простите. Не думаю, что идея была хорошая. Всего доброго, — буркнул Лексен, развернулся и зашагал в обратном направлении вдоль каштанов.
— Пьер! — окликнул его Дюмель.
Бруно не отреагировал, быстро удаляясь.
Констан стоял и смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за выходом из калитки и кирпичной оградой в конце длинной аллеи. Затем молча вернулся в церковь и ушел в дальний ее конец, в свою комнатку, захватить саквояж с вещами. Перед тем как покинуть комнатку, Дюмель посмотрел на образ Богородицы и Христа над столом и перекрестился.
«Господи, приведи Пьера-Лексена Бруно в храм Свой и возведи в нем то, что разрушено», — обратился к образу Спасителя Дюмель и вышел.
Неделю спустя
Паскаль расстроился, узнав от Констана, что назначенная с юным Бруно встреча не состоялась, равно как и последующие, но старался подбодрить Дюмеля.
— Твоей вины здесь нет. Значит, его время еще не пришло. Когда его душа достигнет таких мук, когда он не сможет терпеть, он придет, обязательно вернется.
— Но отчего бы ему не прийти сейчас, чтобы, наоборот, далее не стало только хуже…
— В этом вся человеческая природа, Констан. Человек ждет конца. Края. Темноты. И лишь потом идет к свету. Пока тьма полностью не поселилась в нем, он еще может бороться, но из-за слабости духа своего не умеет. Когда надежды совсем нет, он ищет путь к жизни.
— Наша миссия внушить прихожанам, что свет должен литься всегда, продолжаться, не кончаться. Человек должен поддерживать свечу в своей душе, светлый огонь. Не дать ему погаснуть, — рассуждал Дюмель.
— Верно, — пожилой священник кивнул. — Но вспомни себя до прихода к Богу. Напуганного, что не достоин возлагаемой на тебя миссии. Боязливого от встречи с неизведанным, необъятным, невидимым миром Господа. — Паскаль посмотрел на Констана поверх очков и по-отечески усмехнулся. — Мы все такими были, как и Пьер Бруно. Бог есть в человеке изначально. Нужно просто дождаться момента, когда ты будешь нуждаться в Его ответе, как жить дальше и где искать свет, который где-то растерял, встречая на своем жизненном пути тьму.
Констан обдумывал слова преподобного и так глубоко ушел в мысли, что не обращал внимания на прихожан вечерней службы. Обычно он всегда, каждый день, уже много месяцев наблюдает за ними и, хоть знает выражение эмоций на каждом лице, всё равно каждый раз по-новому радуется тому, как люди возносят хвалу Господу. А между тем на службе присутствовал, смешавшись с постоянными прихожанами, Пьер Бруно. Дюмель заметил его только к середине службы. Он стоял позади сухощавого главы семейства Дидье. Лицо Лексена было сосредоточено, но не достаточно, чтобы понимать смысл производимых обрядов. Казалось, Бруно просто делает вид, что внимает священнику, но на деле его взгляд периодически блуждал по церковному убранству и надолго ни на чем не задерживался.
