В эту минуту подошел старик, ведя за руку молодую девушку. Он остановил за рукав проходившую служанку и сказал:
— Я желал бы поговорить с хозяином заведения.
— Вот так нашел время! — сказала служанка с хохотом.
Она грубо вырвалась из рук старика и удалилась, не слушая его больше.
— Я подожду, — сказал он.
Выбив дно у бочки с сакэ, веселые гуляки стали болтать и шумно смеяться. Но вдруг воцарилось молчание: послышалось звонкое пение флейты и дрожащие звуки струнного инструмента. Эта музыка шла из верхних покоев.
— Слушайте, слушайте! — говорили кругом.
Несколько прохожих остановились, прислушиваясь. Раздался женский голос. Можно было ясно расслышать слова песни:
«Когда Иза-На-Ги сошел на землю, его подруга Иза-На-Ми встретила его в саду.
— Какое счастье встретить такого прекрасного молодого человека! — воскликнула она.
Но недовольный бог отвечал:
— Неприлично женщине говорить первой. Иди снова мне навстречу.
Они разошлись и снова встретились.
— Как приятно встретить такую хорошенькую девушку! — сказал тогда Иза-На-Ги.
Кто из них заговорил первый?»
Голос умолк. Аккомпанемент продолжался еще несколько минут.
Среди гуляк поднялся спор. Они отвечали на вопрос, заданный певицей.
— Бога приветствовали первого, — говорили они.
— Нет, нет, богиню! — кричали другие. — По воле бога первое приветствие было уничтожено.
— Было ли оно уничтожено?
— Конечно, конечно! Они начали снова, как будто ничего не было.
— А все-таки, что было, то было: и женщина заговорила первая.
Спор начал разгораться, но все кончилось лишним количеством выпитых стаканов. Вскоре толпа разошлась, и в трактире настала тишина.
Тогда одна из служанок заметила старика, прислонившегося к колонне и продолжавшего держать за руку молодую девушку.
— Что вам угодно, чаю или сакэ? — спросила она.
— Я хочу говорить с хозяином дома, — сказал он.
Служанка окинула взором старца. На голове у него была большая шляпа из плетеного тростника, похожая на крышку круглой корзинки; его одежда, из коричневой бумажной ткани, была сильно поношена; в руках он держал веер, на котором были обозначены путь от Йедо до Осаки, расстояние от одной деревни до другой, число и важность гостиниц. Служанка посмотрела на девушку. Последняя была бедно одета. Ее вылинявшее голубое платье было разорвано и грязно. Кусочек белой материи, которым была обмотана ее голова, наполовину скрывала ее лицо. Она опиралась на черный с розовым зонтик, бумага которого была местами порвана. Но молодая девушка была необыкновенно красива и грациозна.
— Вы пришли с товаром? — спросила трактирная девушка.
Старик сделал утвердительный знак.
— Я скажу хозяину.
Она ушла и вскоре вернулась в сопровождении хозяина.
Это был человек отталкивающей наружности: его маленькие, черные, косые глаза едва виднелись сквозь узкие щелки забавно сжатых век; его беззубый рот находился на большом расстоянии от длинного угловатого носа; вместо усов торчало несколько жиденьких жестких волос; все это придавало жалкий и угрюмый вид его лицу, изрытому оспой.
— Ты хочешь отделаться от этой крошки? — спросил он, ворочая одним зрачком, тогда как другой скрывался в углу его носа.
— Отделаться от моего ребенка! — вскричал старик. — Я хочу расстаться с ней только ради того, чтобы спасти ее от нищеты.
— К несчастью, у меня женщин больше, чем нужно, и все, по крайней мере, так же красивы, как эта. Мой дом полон.
— Я попытаюсь в другом месте, — сказал старик, делая вид, что хочет уйти.
— Не торопись так, — сказал хозяин. — Если ты не очень требователен, мы можем сойтись.
Хозяин сделал ему знак войти в залу, у входа которой он стоял. Зала эта выходила в сад и была пуста.
— Ну, что же умеет делать девочка? — спросил ужасный кривой.
— Она умеет вышивать, петь, играть на разных инструментах; она даже может сочинять четверостишия.
— Ого! Неужели это правда? А какую цену ты хочешь?
— Четыре кобанга[14].
Трактирщик чуть было не вскрикнул: «Только-то!» Но удержался.
— Именно столько я хотел тебе предложить, — сказал он.
— Ну, так значит, это решено, — сказал старик. — Я тебе отдаю ее для всего, что ты захочешь из нее сделать, в течение двадцати лет.
Покупатель поспешил отыскать сверток бумаги и кисточки; он составил условие, которое старик, не колеблясь, подписал.
Молодая девушка стояла, как статуя; она ни разу не взглянула на старика, который проворно отер слезу, пряча кобанги.
Перед уходом он нагнулся к уху трактирщика и сказал ему:
— Остерегайся ее, наблюдай за ней: она будет стараться убежать.
Потом он покинул чайный домик «Заря», и если бы кто-нибудь видел, как он, завернув за угол, ускорил шаги, потирая руки и обгоняя прохожих, то, может быть, заподозрил бы подлинность его старости и седой бороды.
Принц Нагато лежал на черном атласном тюфяке; одним локтем он уперся в подушку, другую руку протянул доктору, сидевшему перед ним на корточках.
Доктор щупал ему пульс.
В головах принца, на куче циновок, сидел Фидэ-Йори и пристально, с беспокойством, смотрел на сморщенное, но непроницаемое лицо доктора.
Пара огромных очков, с совершенно круглыми стеклами, в черной оправе, придавала странное и забавное выражение серьезному лицу почтенного ученого.
У входа в комнату стоял на коленях Лоо, касаясь лбом пола, по случаю присутствия царя. Он занимался тем, что считал серебряные нити, из которых состояла бахрома ковра.
— Опасность миновала, — сказал наконец доктор. — Раны закрылись, но лихорадка еще держится, по непонятной мне причине.
— Так я объясню тебе это, — сказал принц, быстро отдергивая свою руку. — Это вследствие нетерпения, что я так долго прикован к этой постели и не могу свободно бегать на свежем воздухе.
— Как, друг! — сказал сегун. — Ты нетерпеливо ждешь свободы, даже когда я сам разделяю твое заключение?
— Ты хорошо знаешь, дорогой государь, что я спешу удалиться ради твоей же службы. Отправка посольства, которое ты направляешь в Киото, не может откладываться бесконечно.
— Почему ты, как Милости, просишь у меня стать во главе этого посольства?
— Разве счастье мое не заключается в службе тебе?
— Это не единственная причина, — сказал Фидэ-Йори, улыбаясь.
«Ты намекаешь на мою предполагаемую любовь к Фаткуре», — подумал Нагато и тоже улыбнулся.
— Если принц будет благоразумен и подавит чрезвычайное возбуждение, которое истощает его, он через три дня будет в состоянии ехать, — сказал доктор.
