Впрочем, почему сгорели? Вполне возможно, что княгиня Долгорукая выкрала их. Наверное, отец и застал ее за этой кражей, а справиться с покалеченным и больным стариком ей, конечно же, не составило труда. Анна вздрогнула, представив себе, как Мария Алексеевна, которую безумие наделило еще большей, чем прежде, силой, прокралась в кабинет и обрушила на голову отца свое ужасное орудие. В горле почему-то в одно мгновение все пересохло, и Анна принуждена была опереться на стену, чтобы не упасть.
— Вам плохо, сударыня? — поддержал ее под руку стоявший при выходе конвоир. — Вы что-то бледная стали.
— Это все тюрьма, — попыталась улыбнуться Анна.
— И то правда, — кивнул часовой. — Здесь веселого мало. Давайте я покличу кого, и вас проводят до судейской залы.
— Не стоит волноваться, — вежливо отказалась Анна. — Немного свежего воздуха, и я приду в себя.
Она уже хотела было уйти, но потом спохватилась и, достав из внешнего кармана жакета, надетого поверх платья, небольшой кошелек мешочком, развязала стягивающую его тесьму и вынула из него несколько монет..
— Это вам, любезный, — сказала она, удостоверившись, что их никто не видит, и подала деньги часовому. — Не откажите, примите это малое пожертвование. Для вас и вашей семьи. У вас есть дети?
— А как же. — Часовой опустил глаза с таким понимающим видом, что Анна едва удержалась от улыбки. — Не извольте беспокоиться, прослежу, чтобы того убивца не трогали и хорошо покормили.
Он не убийца, хотела было возразить часовому Анна, но вовремя одернула себя — это никому не должно быть известно, кроме истинных виновников трагедии в имении ее отца Двугорском.
Завалишин, судя по всему, хорошо развлекал местного служителя Фемиды, так что оба при появлении Анны выразили явное удивление по поводу ее слишком быстрого возвращения. Судья еще раз, не без влияния Завалишина, принес Анне искренние соболезнования о погибшем князе и клятвенно заверил ее, что виновник непременно будет наказан.
— И я мечтаю только об одном — о правосудии, — многозначительно сказала Анна и вместе с Завалишиным покинула здание суда.
Потом Порфирий Матвеевич со словами «И я не приму никаких возражений!» отвез ее в местное собрание, где для лучших людей города был открыт ресторан на манер столичных и, велев кучеру, чтобы он сообщил хозяйке — своей жене, что к ужину его можно не ждать, повел Анну под руку в зал, оформленный в по-провинциальному аляпистом ампирном стиле. И, хотя Анна не была расположена к разговорам, ей волей неволей пришлось отвечать на вопросы Завалишина о ее счастливом воскрешении, о Владимире и брошенной актерской карьере. Спасало лишь то, что словоохотливый Завалишин задавал свои вопросы таким образом, что на них требовались и были достаточными короткие или малозначительные ответы. И поэтому в большинстве случаев Анна отделывалась репликами «да-нет» или только вздыхала, выдерживая паузу, благо в мастерстве их преподнесения была весьма искусна.
И все же она была бесконечно благодарна бывшему поклоннику ее таланта, что он оказался в этот день и час на ее пути. И, когда они прощались у крыльца их имения, куда Порфирий Матвеевич, как и обещал, привез Анну (в то время как коляска Репниных плелась за экипажем Завалишина на почтительном расстоянии), она вдруг порывисто обняла своего спутника и расцеловала в обе щеки. От такой щедрости Завалишин обомлел и едва не прослезился, воскликнув дрогнувшим от волнения голосом: «Богиня, богиня!». Его искренность тронула Анну, и на мгновение в ней возникло давно забытое ощущение, которое актеру дает публика, любящая его и поклоняющаяся ему.
— Фиалки за мной, — прошептал Завалишин, склоняясь к ее руке в прощальном поцелуе.
— Вы и так сделали для меня сегодня очень много, — призналась Анна, и Завалишин с удивлением взглянул на нее — откуда ему было знать, что она имела в виду! А потом он еще долго махал ей из экипажа, не решаясь сесть и потерять из виду.
К реальности Анну вернул громкий стук, распахнувшихся створок двери — на крыльце появился Карл Модестович и, разглядев в наступавших сумерках, кто была их неожиданная гостья, прошипел:
— Приехали-таки. Входите. Велено принять.
Если Анна и была удивлена таким гостеприимством и подозрительной сдержанностью всегда бесцеремонного и хамоватого управляющего, то виду не подала. Конечно, ее насторожила предусмотрительность «барона», наказавшего Шулеру встретить гостью в соответствии с ее статусом и положением хозяйки, но означать это могло лишь то, что осторожный «барон» был готов к бою. И внешней демонстрацией своей лояльности он еще раз доказал Анне свое умение проявлять завидную выдержку и способность просчитывать ходы противника. Впрочем, — и в этом Анна была уверена! — сюрприза, о котором завтра «барону» объявит адвокат Саввинов, он вряд ли ждет.
Шулер, до чрезмерности вежливо раскланявшийся с ней, с молчаливой предупредительностью проводил Анну в гостевую комнату на первом этаже и, уходя, принялся извиняться, что его сиятельство сейчас в отъезде, но завтра непременно будет счастлив встретиться с нею. Это было Анне даже на руку, и она заторопилась расстаться с неугомонным управляющим и без излишних церемоний проводила его за дверь. Потом, с показной решительностью закрыв дверь на ключ, она для виду громко стуча каблуками походила по комнате, опасаясь, что Шулер по привычке подслушивает под дверью в коридоре, и прикрутила лампу, с которой ее сопровождал Шулер и которую оставил для освещения комнаты. Пригасив огонь, как будто она легла спать. Выждав с полчаса (ей показалось — прошло полночи, так томительно тянулись эти минуты ожидания!), Анна тихо распахнула окно и выбралась наружу.
Ей представлялось удачей отсутствие новоявленного барона. И, так как из рассказа Никиты бесспорно не следовало, что документы, которые собирал князь Петр, сгорели в огне, то Анне пришло в голову поискать их в доме. Наверняка, «барон» воспользовался сейфом в кабинете Владимира, ключами от которого он завладел по праву хозяина. Анна с детства знала секрет, который позволял ей легко проникать в библиотеку со двора — большая двустворчатая стеклянная дверь, выходившая из гостиной на веранду для посвященного легко открывалась как изнутри, так и с внешней стороны. И, неслышно приотворив ее, Анна проскользнула в гостиную, а оттуда — в библиотеку, где, выждав минуту и убедившись, что ее перемещения по дому остались никем не замеченными, она прошла в кабинет.
Здесь, казалось, мало что изменилось с момента ее отсутствия. И, хотя полумрака белой ночи было недостаточно для того, чтобы детально рассмотреть все, Анна не заметила сколько-нибудь серьезных перестановок, а тем более — ничего, что могло бы связать ее с присутствием в доме нового хозяина.
Возможно, у так называемого «барона» просто еще не хватило времени, чтобы переустроить все в кабинете на свой вкус, но, осматриваясь, Анна вдруг подумала о том, что на самом деле он просто ничего не захотел менять. Как в свое время и Владимир, принявший решение оставить все в кабинете, как есть, — в память об отце. И, уловив схожесть мотивов (или придумав ее себе!), Анна почувствовала смятение. Личность «барона» тревожила ее своей загадочностью. Еще несколько часов назад, говоря с Никитой, она была совершенно уверена в том, что новый хозяин имения — самозванец, но, оказавшись сейчас в кабинете, она вдруг засомневалась в правильности сделанного ею вывода. Но если так, то что же узнал отец перед смертью?
Внезапно Анна услышала за дверью какой-то шорох и вздрогнула — неужели «барон» вернулся? Она, на мгновение испугавшись, быстро взяла себя в руки и оглянулась в поисках места, где бы могла спрятаться. Конечно же — старые гобеленовые шторы, крупными волнами спускавшиеся от самого потолка! Анна стремительно шагнула к окну и замерла, спрятавшись в широких складках тяжелой, непрозрачной ткани — и вовремя! В кабинет кто-то вошел — по шуршанию подола юбки, Анна поняла, что это — женщина. Она явно старалась идти по паркету на носочках, но на ковре звук ее шагов утонул в глубоком ворсе, и Анна на миг затаила дыхание, чтобы понять, что делает сейчас в кабинете еще одна ночная гостья.
И тут случилось и вовсе неожиданное — от стены у окна раздался знакомый, характерный скрипучий звук: это открылась дверь в потайную комнату, где когда-то князь Долгорукий встречался с Марфой. Вошедший человек осветил кабинет лампой, которую держал в руке, и голосом, в котором Анна немедленно узнала «барона», с раздражением спросил:
— Что вы делаете здесь, Мария Алексеевна, в такой час и в мое отсутствие?
— Я? — визгливым тоном переспросила Долгорукая (а это была она!). — Мне просто не спалось.
— Ах, так у вас бессонница! — многозначительно усмехнулся «барон». Она услышала, как он поставил лампу на стол, потом взял со стола какую-то коробочку (тихо, но явственно звякнул крючочек откинутой крышки), а дальше — только шум борьбы и сдавленные стоны Долгорукой, все умолявшей не трогать ее. Сопротивление длилось недолго, и вскоре Мария Алексеевна затихла — было понятно, что «барон» усадил ее на кресло близ стола, и какое-то время до Анны доносились только всхлипы Долгорукой и все тот же странный, медицинский звук, как будто стекло и металл соприкасались друг с другом. Наконец Долгорукая испустила протяжный вздох и, судя по всему, очнулась.
