– Да, он очень хорош собою, – и, заметив, что на лицо Чезаре вновь набежала тень, добавила: – По крайней мере, я всегда так думала – если тебя не было рядом.
– Скоро он здесь появится, и ты меня забудешь, – серди го возразил ей Чезаре.
– Клянусь тебе, это не так! Вот он приедет, и ты убедишься, что тебя я люблю сильнее.
– Кто знает, каких манер он набрался в Испании! Наверняка стал очень забавным и интересным, и никто не сможет перед ним устоять, как никогда не мог устоять наш отец.
– Давай не будем говорить о нем, хорошо, Чезаре? Так, значит, ты слыхал, что я выхожу замуж?
Он положил руки ей на плечи, заглянул в лицо и медленно произнес:
– Лучше уж я буду говорить о красоте Джованни и его победах, чем об этом.
Глаза ее широко раскрылись, и в них было столько невинности и удивления, что сердце у него растаяло.
– Так тебе не нравится союз со Сфорца? – спросила она. – Я слыхала, что король Арагонский очень этим недоволен. Чезаре, может быть, если ты против этого союза и у тебя есть веские причины… Может быть, тебе стоит поговорить с отцом…
Он покачал головой:
– Маленькая Лукреция, – тихо произнес он, – моя милая сестричка, я возненавижу любого, кого выберут тебе в мужья.
В июне весь город украсился знаменами. Герб Сфорца – лев – соседствовал с быком Борджа, и на балконах, крышах, улицах собрались толпы любопытных, чтобы взглянуть на того, кого Папа предназначил в мужья своей дочери.
Джованни Сфорца, двадцатишестилетний вдовец, был нрава угрюмого и с некоторым подозрением относился к предложенной Александром сделке.
Эта тринадцатилетняя девочка сама по себе нисколько его не интересовала. Он слышал, что она необыкновенно хороша собою, но Джованни Сфорца был холоден к женской красоте. Кое-кому выгоды от такого брака показались бы великолепными, но Сфорца не доверял Папе из рода Борджа. За девушкой обещано значительное приданое – тридцать одна тысяча дукатов, однако деньги эти он должен будет получить после осуществления брачных отношений, а Папа считал, что невеста до этого еще не дозрела. В контракте также было оговорено, что, если супруга Сфорца умрет бездетной, это приданое переходит к ее брату Джованни, герцогу Гандийскому.
Сфорца уже миновал период юношеских восторгов. Он решил, что пока ему поздравлять себя не с чем. Поживем – увидим, если, кстати, вообще будет с чем себя поздравить.
Ему была свойственна некоторая природная нерешительность, пессимизм, проистекавшие, скорее всего, от того, что он происходил из второстепенной ветви дома миланских Сфорца – он был незаконнорожденным сыном Костанцо, синьор Котиньоло и Пезаро, однако именно он унаследовал отцовские владения. Впрочем, владения эти не приносили никакого дохода, и брак с богатейшим семейством Борджа сулил немало выгод, к тому же в Джованни Сфорца кипели амбиции, и родство с Папой могло бы удовлетворить его честолюбие – вот только если б Сфорца мог Александру доверять.
И он чувствовал себя весьма неловко, когда на въезде в город его встретили фанфары и кавалькада всадников: все кардиналы и мало-мальски благородные господа выслали поприветствовать жениха папской дочери доверенных членов своих свит.
В этой процессии выделялись два молодых человека, более богато и элегантно одетых, чем остальные. К тому же они отличались своей красотою, и Сфорца ломал голову: кто бы это могли быть? Слава Богу, он сам неплохо смотрелся на горячем арабском скакуне, а наряд его был украшен занятыми для такого случая золотыми ожерельями.
Тот, что помоложе, оказался герцогом Гандиа. Он был не только хорош собою, но в его манерах чувствовалась некоторая напыщенность – и неудивительно, ведь он много лет провел при испанском дворе, а для испанцев это характерно. Впрочем, чувствовалось, что при случае он может быть и веселым, и легкомысленным.
Но внимание Сфорца притягивал второй молодой человек, тот, который постарше. Их представили друг другу – это был Чезаре Борджа, архиепископ Валенсии. До Сфорца уже доносились ходившие о нем слухи и, припомнив их, Сфорца вздрогнул. Чезаре также красив, но какой-то мрачной красотою. И он как бы возвышался над всеми – Сфорца был уверен, что взгляды всех женщин обращены только на Чезаре. Что же в нем было такого особенного? Одет прекрасно, но не лучше, чем его брат. Его драгоценности сверкали, но так же сверкали драгоценности и на брате. Было ли нечто особенное в том, как он держал себя? Скорее всего. В нем чувствовалась неукротимая гордыня, он явно считал себя выше всех.
Но у Сфорца пока не было времени поразмыслить над этим вопросом. Он понял лишь одно: если он не доверяет Александру, то еще меньше должен доверять его старшему сыну.
Тем не менее они очень тепло приветствовали друг друга, и кавалькада двинулась по Кампо-ди-Фьоре. В центре ее восседали трое молодых людей – Чезаре, Сфорца и Джованни. Они пересекли мост Святого Анджело и остановились перед дворцом Санта Мария дель Портико.
Сфорца поднял глаза. Прямо перед ним, в сиянии золотых волос, стояла девушка в пурпурном платье, расшитом рубинами и жемчугами. Она крепко ухватилась за перила балкона, и лучи солнца играли в драгоценных кольцах, которыми были унизаны ее пальцы.
Она глядела вниз, на братьев и на того человека, который должен был стать ее мужем.
Ей было всего тринадцать лет, и жизнь еще не лишила ее романтических иллюзий. Она улыбнулась и приветственно подняла руку.
Сфорца угрюмо смотрел на нее. Ее красота нисколько его не трогала. Он чувствовал рядом с собой присутствие ее братьев и думал лишь об одном: до какой степени можно доверять им и Папе?
Во дворце Санта Мария царила суета, люди перешептывались или перекрикивались, бегали туда-сюда, в передних толпились портные и парикмахеры. Лукреция закрылась в комнате со своим капелланом, он подготавливал ее к предстоящему событию духовно, те же, кто должны были подготовить ее физически, томились в ожидании своей очереди.
Жара стояла невыносимая, и Лукреция буквально сгибалась под тяжестью свадебного наряда, густо расшитого золотом и украшенного драгоценностями на громадную сумму – пятнадцать тысяч дукатов. Ее золотистые волосы были убраны под сетку, которая также сверкала каменьями. Адриана и Джулия настояли на том, чтобы нанести ей на лицо грим и выщипать брови, дабы Лукреция выглядела как настоящая элегантная дама.
Никогда еще в жизни не испытывала Лукреция такого возбуждения. Пусть платье слишком тяжелое для такого жаркого дня – не важно, она ужасно себе в нем нравилась.
Она думала о свадебной церемонии, о людях, которые будут глазеть на нее на всем пути от дворца до Ватикана, и о себе, героине этого замечательного события. О том, как пажи и рабы будут бежать перед нею и рассыпать благоухающие цветы. О том, что предстоит ей как невесте, она думала мало.
