— Я? О, нет! Ваше зрение обмануло вас; увидев вас так близко, я просто испугался, ведь никогда невозможно предвидеть, что случится.
Цецилия нетерпеливо ударила хлыстом по складкам своей амазонки. Неужели эту «скалу» ничем не проймешь?
Они дошли до выхода из долины; Цецилия и Эрих сели на лошадей, баронесса слегка поклонилась и быстро ударила хлыстом свою красивую рыжую лошадь; горячее животное встало на дыбы и тотчас сорвалось с места в галоп, так что другие едва поспевали. Минут пять всадники еще виднелись на лесной дороге, ведущей в Радефельд, а затем скрылись за лесом.
Эгберт стоял неподвижно и горящими глазами смотрел на дорогу; его губы были плотно сжаты, а на лице застыло странное выражение, как от острой боли или гнева. Наконец он повернулся и пошел назад. Вдруг он заметил у своих ног что-то белое и воздушное, подобное комку снега. Он остановился как вкопанный, потом медленно наклонился и поднял тонкий носовой платок; исходящий от него нежный, сладкий аромат одурманил Эгберта. Его пальцы невольно все крепче и крепче сжимали нежную ткань.
— Господин инженер! — раздался голос сзади него.
Рунек вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял старый Мертенс.
— Рабочие спрашивают, можно ли начинать, все готово.
— Конечно, я сейчас приду. Мертенс, вы пойдете сегодня вечером в Оденсберг?
— Да, я хочу провести воскресенье вместе с детьми.
— Так вот, возьмите… — Рунек запнулся; старик с удивлением глядел на него, инженер как будто задыхался. Впрочем, это продолжалось не больше нескольких секунд, а затем он произнес совершенно не своим, каким-то грубым голосом: — Возьмите этот платок и отнесите в господский дом, его потеряла баронесса Вильденроде.
Мертенс взял платок и сунул в карман, а Эгберт вернулся к рабочим, ждавшим его прихода. Он подал знак, и «разрыв-трава» новейшего времени исполнила свое дело: утес глухо треснул, покачнулся и, раздробленный, обрушился к ногам Рунека, увлекая за собой деревья и кустарники.
— Как я уже имел честь докладывать вам, нервы — просто прескверная привычка! С тех пор как дамы изобрели нервы, мы, врачи, стали несчастнейшими людьми на свете. Пусть нервы будут полезнейшим изобретением в глазах женатых людей, но такие закоренелые холостяки как я не чувствуют к ним ни малейшего уважения.
Такими словами доктор Гагенбах закончил свою пространную речь в комнате фрейлейн Фридберг. Леони, которая с виду действительно была бледна и нездорова, обратилась к нему за советом и на его вопрос в чем дело, объявила, что «ее нервы донельзя расстроены». Подобные заявления всегда выводили доктора из себя, и сегодня результатом была резкая выходка с его стороны.
Леони пожала плечами.
— Я думаю, доктор, вы единственный медик, отрицающий существование нервов. Наука…
— То, что наука называет нервами, я вполне признаю и уважаю — перебил ее Гагенбах, — того же, что подразумевают под этим словом дамы, не существует. Почему вы не обратитесь к городскому врачу, почтительно расшаркивающемуся перед каждым отдельным нервом своих больных, или к одному из моих юных оденсбергских коллег, относящихся к этому предмету еще с некоторой робостью? Раз вы обратились ко мне — шутки в сторону, это вам известно?
— Да, известно! — несколько раздраженно ответила пациентка. — Я жду ваших предписаний.
— Которых, разумеется, не станете выполнять? Но этим вы от меня не отделаетесь, я придерживаюсь строгой методики. Во-первых, воздух в вашей комнате никуда не годится — он слишком удушлив и тяжел; прежде всего мы откроем окно! — Гагенбах без дальнейших рассуждений распахнул окно. — Вчера вы выходили из дома?
— Нет, вчера был ветер и дождь.
— На этот случай существуют дождевики и зонтики. Берите пример со своей воспитанницы; посмотрите в парк, фрейлейн.
Майя превесело переносит ветер, а это крошечное существо Пук тоже борется с ветром весело и храбро, хотя его чуть не сдувает с земли.
— Майя молода; она счастливый ребенок, не знающий еще ничего, кроме смеха и солнечного света, — со вздохом сказала Леони. — Ей еще не известны горе и слезы, тяжелые и горькие удары судьбы, которые надрывают наши силы.
Она невольно посмотрела на письменный стол, на стене перед которым главное место занимала большая фотография в темной раме; должно быть, с этим портретом были связаны дорогие и горестные воспоминания, потому что он был окружен черным флером[5], а перед ним стояла вазочка с фиалками.
Проницательный доктор заметил этот взгляд. Он как бы случайно подошел к столу и, рассматривая портреты, сухо заметил:
— От ударов судьбы никто не застрахован, но их гораздо лучше переносить со здоровым юмором, чем со вздохами и слезами. А, портрет фрейлейн Майи! Очень похожа! А рядом ее брат, удивительно, до чего он не похож на отца! Кого изображает эта фотография? — и он указал на портрет, украшенный траурным флером.
Вопрос застал Леони врасплох; она вспыхнула и ответила нетвердым голосом:
— Одного… одного родственника.
— Может быть, вашего брата?
— Нет, кузена… очень дальнего родственника.
— Вот как? — протяжно произнес Гагенбах. Казалось, этот «дальний родственник» заинтересовал его; он весьма внимательно рассмотрел лицо бледного и худого молодого человека с гладко зачесанными волосами и мечтательно прикрытыми глазами, а потом равнодушно продолжал: — Это лицо как будто знакомо мне; должно быть, я видел его где-то.
— Вы ошибаетесь! Его давно нет в живых, много лет назад он похоронен в знойных песках африканской пустыни.
— Упокой, Господи, его душу! Как же он попал в Африку с ее знойными пустынями? Как исследователь?
— Нет, он умер мучеником за святое дело; он отправился с миссией, целью которой было обращение язычников в христианство, и не выдержал климата.
— Мог бы сделать что-нибудь поумней. Я считаю совершенно излишним обращать в христианство черных язычников далекой Африки, когда у нас под носом, в Германии, проживает множество белых язычников, которые знать не хотят христианства, хоть и крещены. Если бы ваш двоюродный брат спокойно сидел в своем приходе и проповедовал прихожанам слово Божие…
— Он был не богословом, а учителем, — рассерженно перебила его Леони.
— Все равно! В таком случае ему следовало внушать страх Божий нашим школьникам; в наше время у этих повес он имеется далеко не в достаточной мере.
Это мнение выводило Леони из себя, но случай избавил ее от необходимости отвечать, потому что в эту минуту послышался робкий стук в дверь и вслед за тем вошел Дагоберт. Не успел еще он выполнить свой церемонный поклон, как дядя крикнул ему:
