– Доверься мне, – мягко повторил он из-за ее плеча и погладил руки выше локтей. – Теперь мне надо, чтобы ты положила ладони на дверь.
– Хорошо. – Это она может.
– А теперь… раздвинь ноги.
Пиппа заколебалась.
– Ты уверен? Мы же в гостинице. А вдруг… вдруг кто-нибудь посмотрит в окно?
– С этой стороны гостиницы целое море. Никто не станет ходить по такой луже. А если кто и попытается совершить подобную глупость и заглянет в окно, то только позавидует тому, что увидит.
– Позавидует? Не представляю почему. – Пиппа вздернула подбородок. – Пока что это не слишком весело.
– Тебе надо быть терпеливее.
– Терпеть не могу быть терпеливой.
– О да, я это знаю. Полагаю, что не мне одному – всем это хорошо известно. А теперь давай, – приказал Грегори, – раздвинь ноги. Обещаю, что не случится ничего плохого.
– Ну, хорошо. – Она сглотнула. – А вдруг… вдруг кто-нибудь постучит?
– Мы не откроем. Заверяю тебя, в общем зале так шумно, что никто не догадается, чем мы тут занимаемся.
– Поверю тебе на слово. – Она медленно расставила ноги.
А потом он одной рукой погладил ее попку. Эта мимолетная ласка – слишком мимолетная – вызвала трепет удовольствия где-то в самой сердцевине ее женственности. Пиппа заморгала часто-часто, гадая, что же ожидает ее дальше.
– Пока что неплохо, – солгала она, потому что уже одно это прикосновение – нечто такое, что она никогда не забудет. – Но если это не сделает меня счастливой, Грегори…
Пиппа закончила это предложение угрожающим, как она надеялась, тоном.
– Сделает, сделает. Не сомневайся. – Грегори легонько шлепнул ее по заду, и она дернулась.
Ее нервы еще никогда не были так натянуты – не от страха, как она полагала, а от нетерпеливого ожидания. Предвкушения.
Секунду спустя она вздрогнула, почувствовав его рот и язык у себя на ягодицах.
– О Боже, – ахнула она. – Это не может быть правильным.
– Может, – заверил ее Грегори. – И не только это.
– Не только?
Он подтвердил свои слова, исследуя пальцем интимные складки плоти, при этом покрывая поцелуями ее зад и бедра.
– Грегори, – дрожащим голосом прошептала Пиппа. – Это уже становится неуправляемым. Ты же обещал мне, что не случится ничего… э… непоправимого.
– Ничего и не случится, – отозвался Грегори с мягким смешком, который обдал теплом ее бедра, разгоряченные сверх всякой меры его поцелуями и прикосновениями. – Ты же любишь все неуправляемое, помнишь? Замки, не вписывающиеся в общепринятые нормы. Побег в Париж. Вересковая пустошь, каждый день разная и непредсказуемая. Признайся, Пиппа. Правила и ограничения противоречат твоей натуре, и тебе стоит немалого труда их соблюдать.
– Думаю, ты прав. – Она пришла в ужас от того, что ее дыхание становится все резче и отрывистее. – Но это так неожиданно, что я не уверена, что…
Он отыскал бугорок, от которого, казалось, исходило все испытываемое ею удовольствие, и она испустила тихий, протяжный стон. Как Грегори это делает? Что он с ней вытворяет?
Звуки, которые она издавала, были какими-то животными.
Но ей ведь нравятся животные.
Она их любит.
Поэтому она крепко зажмурилась и отдалась ощущениям, которые каким-то чудом вызывал Грегори, словно при помощи какого-то волшебного заклинания из великой, древней магической книги, которая скрыта от обычных глаз и достается, только когда кому-то требуется…
Облегчение.
Ей требовалось облегчение в наихудшем смысле. Но где его найти?
Где же?
Где?
Дыхание сделалось еще более поверхностным, еще более прерывистым.
– Отпусти себя, – прошептал он и второй рукой отыскал вход в ее тело и просунул внутрь два пальца.
О Боже! Это было уже слишком.
– Грегори…
– Отпусти себя, Пиппа.
Это был приказ, не просьба, и почему-то, даже несмотря на то что она всегда противилась приказам Грегори, этот возымел действие. Он достиг какого-то главного, основного места, и со вскриком из самых глубин своего существа Пиппа дала себе волю.
Когда волны чистейшего, ничем не замутненного наслаждения в конце концов стихли, Пиппа прислонилась лбом к двери и с шумом втянула в легкие воздух. Ноги и руки дрожали оттого, что слишком сильно прижимались к двери.
Грегори встал и легко положил руку – пахнущую Пиппой – ей на плечо.
– Кое в чем ты была права, – проговорил он возле ее уха. – Тот Грегори, которого знает мир – состоятельный и успешный светский человек, несчастлив, и, похоже, только ты это замечаешь. Но эти мгновения, когда я дарил тебе наслаждение, напомнили, что часть меня еще знает радость. И мне это понравилось. Очень понравилось. И мне хочется заниматься этим с тобой еще и еще.
Его признание разбило ей сердце и в то же время привело в трепетный восторг. Ей страстно хотелось повернуться и кинуться Грегори на шею. Но Пиппа не знала, что он на это скажет. Она не может вести себя как та девушка в саду, которая нарисовала его лицо и сердце с ним рядом. Ту девушку Грегори презирал.
Впрочем, какое это имеет значение? Она ведь уезжает.
– Мы не можем больше этим заниматься, – сказала она слабым голосом, не отрывая глаз от двери. – Я еду в Париж. – В последние двадцать четыре часа Пиппа произносила это так часто, что фраза уже становилась знакомой, как детский стишок – напевное желание, которое доставляет ей удовольствие, но в которое никто больше не верит.
– Боюсь, что нет, – сказал Грегори.
– Я знала, что ты так скажешь. Не понимаю, зачем вообще утруждаюсь разговаривать с тобой.
– Через несколько минут, – продолжал он, как будто и не слышал Пиппу, – я повезу тебя назад, к твоему дядюшке. После того как все уладится, ты приедешь в Лондон и будешь жить с моей семьей. Наверняка в городе есть свои специалисты по сахарным скульптурам. Я устрою тебе встречу с ними.
Пиппа развернулась лицом к нему. Ноги все еще дрожали, но она прислонилась к двери.
– Между всеми теми балами, которые я должна буду посещать, чтобы найти себе мужа? Мужа, который отнимет у меня все мои маленькие радости, одну за другой, как Жаба отнял у мамы? Нет, благодарю.
Пиппа проскользнула мимо него, но он пошел следом и добрался до ее штанов раньше. Бросил их ей, и она отвернулась, чтобы надеть их и заправить рубашку.
– Твои слова были очень приятны. Они даже тронули меня. Но теперь я поневоле задаюсь вопросом, не пытался ли ты таким образом заставить меня подчиниться.
– Думай что хочешь. – Он вновь возник перед ней и натянул подтяжки ей на плечи. – Но правда в том, что ты не можешь поехать в Париж. И не только потому, что будешь совершенно незащищена, гоняясь за месье Перро. Но еще и потому, что тебя ждет разочарование. В Париж надо ехать с легким сердцем, особенно в первый раз. А у тебя не будет легко на сердце, потому что будешь переживать, что ввела в заблуждение дядю Берти. Он будет волноваться. А ты слишком добра, чтобы тебя это не трогало.
